Я сделала паузу, чтобы перевести дух, и он тут же закричал, глядя на меня чуть ли не с ненавистью.
– Послушайте, я не знаю, кто вы, и откуда вы обо мне узнали, но кто вам дал право лезть ко мне в душу и вмешиваться в мою жизнь? Это моя жизнь, понимаете, и я могу с ней делать все, что хочу. И, вообще, какое вам до меня дело и какая вам разница, буду я жить или нет?
– Ах, вот как, – тоже заорала я, чувствуя, как меня охватывает не просто злость, а самое настоящее бешенство. – Это только твоя жизнь, и ты можешь делать с ней, что хочешь? А ты видел своих родителей, когда они сидели здесь у твоего гроба, черные как земля и полубезумные от горя? И твоего брата, который рыдал здесь у этого серванта? А твоя нежно любимая Лена явилась к тебе на похороны, вырядившись в свою самую короткую юбку и в самую вырезанную кофточку и, выставив здесь грудь и ляжки, делала вид, что рыдает, а сама пыжилась от гордости и самодовольства, что вот нашелся дурачок, который из-за нее отравился. А ты видел себя в гробу со слезами на глазах, потому что в последний момент ты пожалел о том, что сделал? Ты этого не видел, а я видела, потому что была здесь на твоих похоронах во вторник.
От неожиданности моих слов он на минуту растерялся.
– Послушай, ты что сумасшедшая? О каких похоронах ты говоришь? Я еще живой.
– Пока живой, последние часы, потому что ты собираешься в восемь часов проглотить тридцать таблеток снотворного, которое осталось после твоей бабушки. Что, разве не так?
Он опять растерянно помолчал. Потом неуверенно сказал:
– Откуда ты это знаешь? Ты не можешь этого знать.
– Тем не менее, я знаю, и меня послали сюда, чтобы не дать тебе это сделать.
– Кто послал? Кто мог тебя послать?
– Я не могу тебе сказать. Я и так слишком много тебе сказала.
– Ты все это выдумала.
– Выдумала? И про таблетки тоже? Ты разве говорил кому-нибудь о них?
Он молча покачал головой.
– Хочешь еще доказательство? Как ты думаешь, я была уже в вашей квартире?
– Ну, я думаю, нет, – растерялся он.
– Тогда откуда я знаю, что у вас кухонные шкафчики коричневого цвета и плита тоже коричневая? Не можешь сказать? Так вот, я заглядывала к вам в кухню. Там две женщины готовили поминки по тебе, я хотела узнать у них, почему ты умер, но постеснялась спросить. У одной из них на левой щеке большое родимое пятно. Ты знаешь, кто это?
Он беспомощно кивнул, без сил опустился на стул и задумался. Я ясно видела, что он перебирает в уме все возможные варианты, пытаясь найти хоть сколько-нибудь приемлемое объяснение и не находит его. Наконец он сдался, но, тем не менее, упрямо сказал:
– Я все равно думаю, что ты сумасшедшая и все это выдумала.
– И про то, что ты собираешься принять эти чертовые таблетки в восемь часов?
– Ну, про таблетки я не знаю, откуда ты узнала. А в квартире ты, может быть, и была. Откуда я знаю, кто к нам приходит, когда меня дома нет.
– Ты сам не веришь в то, что говоришь.
– Так что ты хочешь, чтобы я поверил в эту чушь про мои похороны? Такого все равно не может быть.
– Почему? – тут же вцепилась я в него.
– Потому что чудес на свете не бывает.
– А ты уверен в этом? А разве это не чудо, что мы вообще как-то попадаем на эту землю, живем на ней, а потом уходим неизвестно куда? Да люди просто боятся чудес, и стараются не видеть их. А ты такой сторонник скальпеля Оккама?
– Какого еще скальпеля? – удивился он.
– Ну, вот, – совершенно искренне огорчилась я. – А я думала, ты читаешь книги.
– Я и читаю, – обиделся он. – Только, может быть, не те книги, что ты.
– А какие же?
– Не важно. Ты давай объясни, что ты имела в виду.
– Оккам это древний философ. Он жил в тринадцатом веке, но был очень трезво мыслящий человек. Он сказал «Не следует увеличивать число сущностей, сверх существующих».
– Хорошо сказал, – иронически одобрил он. – Неплохо было бы еще понять, что это значит.
– Это значит, что не нужно выискивать что-то сверхъестественное, там, где можно обойтись естественными причинами. То есть, что чудес не бывает. И с тех пор мы так и живем, закрываем глаза на то, что не можем объяснить и говорим, что этого не может быть, потому что этого не может быть… никогда. Как у Чехова, знаешь?
Он кивнул.
– А на самом деле… А на самом деле «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам». Это тоже, между прочим, очень неглупый человек сказал.
– Так что, ты мне предлагаешь поверить, что я умер, а теперь снова воскрес и даже не помню об этом?
– А что тебе еще остается делать, как не поверить? Жаль, что я не сфотографировала тебя в гробу. Кстати, у тебя есть темно-синий костюм?
Он кивнул.
– Вот ты в нем и лежал.
Он подпер голову кулаком, некоторое время задумчиво смотрел на меня и, наконец, сделал последнюю попытку.
– Слушай. А, может быть, ты у кого-нибудь узнала, ну, про костюм и про кухню, а теперь из меня идиота делаешь?
– Да? А зачем бы мне это было надо?
– Да откуда я знаю? Разыгрываешь, может.
– Хороший розыгрыш, особенно про таблетки, которые ты собираешься проглотить в восемь часов.
– Да, – вздохнул он, – таблетки это сильная карта. Я о них вообще никому не говорил.
– Ну вот, видишь?
– Ну-ну, просто дурдом какой-то.
– Точно, – поддержала его я.
Он с минуту еще пытался что-нибудь придумать, а потом вдруг невесело засмеялся.
– Чего ты? – удивилась я. – Что здесь смешного?
– Представляешь, вот я поверю тебе и начну кому-нибудь рассказывать, как он был у меня на похоронах, а я потом передумал и воскрес, и могу ему теперь его венок назад отдать.
На меня сразу нахлынули печальные воспоминания.
– Во-первых, – тихо сказала я, – это было совсем не смешно, это было ужасно. У меня до сих пор сердце разрывается, когда я вспоминаю об этом. Но это одно, а второе, и главное, что ты никогда никому не должен об этом рассказывать. Я и тебе не должна была говорить об этом.
– Почему?
– Так.
– Исчерпывающий ответ, конечно. Ну, хорошо, давай зайдем с другой стороны. Кто ты? И почему вдруг у тебя разрывалось сердце, когда ты меня увидела?
И тут я растерялась. Конечно, дома мне приходило в голову, что он спросит это. И в ответ я должна была честно и прямо ему ответить, что это потому, что я люблю его и искала всю жизнь. Но одно дело твердить это про себя и совсем другое сказать это вслух да еще парню, который видит меня, или считает, что видит, первый раз в жизни.
– Давай, давай, колись, – подбодрил он меня.
– Ну, я пришла взять у тебя интервью, – неуверенно начала я, Но он меня перебил.
– Это я уже слышал, это твоя официальная легенда, а ты говори правду: как ты попала в эту историю? Почему именно тебя прислали спасти меня? И кто прислал, в конце концов?
Я молчала, не зная, что сказать.
– Так, придется применить допрос третьей степени, – продолжил куражиться он. – Или все-таки будешь говорить?
– Я не могу говорить, меня никто не предупреждал, но я чувствую, вернее, я точно знаю, что об этом нельзя рассказывать.
– Почему?
И вдруг в моей голове прозвучали странные слова, и я автоматически повторила их – Великое таинство, великий грех.
– Понятно, – задумчиво сказал он, – ну и что мне теперь с этим всем делать?
– Во-первых, поверить мне. А во-вторых, не делать глупостей. Чего вдруг тебе умирать? Ты умный, интеллигентный, талантливый, красивый, наконец.
Он скептически усмехнулся.
– Да уж, красавец.
– Ты что и вправду не знаешь, что ты очень красивый? – удивилась я.
– Я так не считаю.
– Тогда слушай то, что тебе говорит женщина.
– Ох, женщина. Да ты девчонка, тебе, наверное, лет восемнадцать.
– Я старше тебя. Правда ненамного, – подумав, прибавила я. – А если ты мне не веришь, пойди и посмотри на себя в зеркало, пока оно не занавешено.
– Ну, вот, опять начинаешь свой бред про похороны?
– Знаешь, ты просто свинья. Я так старалась тебя спасти. А ты обзываешь меня сумасшедшей, орешь на меня…
– Ты тоже на меня орала.
– А что мне еще оставалось делать? – с обидой сказала я. – Я ведь борюсь за тебя.
Он вдруг перегнулся через стол, положил мне руку на плечо и виновато заглянул в глаза.
– Ну, хорошо, не обижайся, я, в общем-то, понимаю это и ценю, но представь себя на моем месте. Если бы кто-нибудь пришел к тебе и говорил такое, ты бы поверила?