Свое дальнейшее развитие скепсис историков в отношении летописного предания об апостоле Андрее получает в работах конца XIX – начала ХХ вв. И. И. Малышевский, сославшись на уже рассмотренные выше сведения «Слова о законе и благодати», «Чтения о житии и о погублении блаженную страстотерпца Бориса и Глеба» и летописных статей 898 и 983 гг., посчитал, что «сказание о посещении Руси ап. Андреем явилось или по крайней мере приобрело известность и авторитет после составления начальной летописи и есть позднейшая вставка в нее». Признавая проповедь апостола Андрея в Северном Причерноморье, исследователь полагал, что «с строго научной точки зрения наше русское предание, уясняемое в своем начальном происхождении и дальнейшем развитии или наращении, представляется не более, как плодом собственного домысла или творчества русских людей…»[42] Убежденность в историчности летописного рассказа была охарактеризована И. И. Малышевским как «лишний национальный предрассудок».[43]
«Позднейшей вставкой» в летопись считал предание и Е. Е. Голубинский, отрицавший возможность подобного путешествия по причине «нерациональности» такового: «В век апостолов страна наша представляла из себя неведомую и исполненную всевозможных ужасов пустыню, – полагал историк. – Зачем бы пошел в эту неведомую пустыню апостол Андрей? Он мог пойти в нее, как и во всякую другую подобную пустыню, только тогда, когда бы у него не было дела в черте самого тогдашнего мира и было свободное время ходить по пустыням. Но это, как всякий знает, было вовсе не так. Он не мог иметь никакой надежды утвердить сколько-нибудь прочным образом христианство в совершенно разобщенной с остальным миром варварской и населенной Бог знает кем стране: для чего же предпринимал бы он в нее путешествие? Не для того же в самом деле, чтобы ставить кресты на необитаемых горах или наблюдать такие обычаи, как паренье в банях».[44] Не будем пока комментировать замечание Е. Е. Голубинского о пустынности Восточной Европы в апостольские времена (речь об этом пойдет ниже) и обратим внимание на его стремление предельно рационализировать мотивы проповеднической деятельности святого Андрея. Но ведь ведо́мому Святым Духом апостолу было открыто несоразмерно больше, чем исследователям Нового времени…
Тон московского историка Русской Церкви[45] не остался незамеченным современниками: «…Обычно ироническая критика Голубинского, – писал в 1907 г. его петербургский коллега, – доходит здесь чуть ли не до сарказма». Впрочем, сам А. В. Карташев также склонен был считать летописный рассказ «нелепым сказанием»; «возводить его в достоинство исторического свидетельства, – полагал он, – не приходится».[46] Примерно в те же годы позиция Е. Е. Голубинского получает поддержку в публикациях В. А. Пархоменко, считавшего, что «вряд ли найдется теперь серьезный ученый, который стал бы доверчиво относится к данному сказанию и допускать историческую его достоверность».[47]
В XX в. в русле скептического отношения к летописному преданию об апостоле Андрее получает широкое распространение интерес к изучению процесса формирования данного текста как такового при заведомом и однозначном отрицании его историчности: «Поскольку путешествие апостола Андрея на Русь исторически невероятно… остается лишь вопрос о мотивах сказания»,[48] ведь «сам по себе рассказ – реальное событие, он возник в определенный исторический момент и является продуктом определенной социальной или политической культурно– или духовно-исторической обстановки…»[49]
Некоторую сдержанность в признании реальности описываемых летописью событий можно встретить и в исторических трудах русских священнослужителей: «Фактическая достоверность этого рассказа не поддается проверке, – писал приснопамятный митрополит Иоанн (Снычев), – но его внутренний смысл несомненен… Сообщение летописи подчеркивает промыслительный характер крещения Руси…»[50] Несколькими десятилетиями ранее также рассуждал уже будучи в эмиграции А. В. Карташев: «суть и значение этого факта (путешествия апостола Андрея, Н. П.) не сводятся к физической стороне дела, к протоколу всех передвижений апостола, а к стороне духовной, к духовному провиденциальному отношению нас – северных народов, к “нашему” апостолу и его – к нам».[51]
В качестве своего рода итога развития исторического скепсиса в отношении предания об апостоле Андрее можно рассматривать позицию А. М. Панченко, согласно которой апостол Андрей «до наших пределов не доходил, креста на киевских горах не ставил, в северной бане не парился…» Но летописный рассказ принадлежит «сфере духа», апостол – «наш вечный спутник, он подтвержает и утверждает, что Русь домонгольскую и Великороссию объединяет духовная преемственность».[52]
* * *
Однако, сводить деятельность русских историков нового времени исключительно к формулированию оснований для сомнений в реальности рассматриваемого миссионерского путешествия апостола Андрея конечно же не следует. Уже замечания Г. З. Байера по этому вопросу были весьма эмоционально прокомментированы М. В. Ломоносовым в 1749 г.: «Всего несноснее, что он (Г. З. Байер, Н. П.) в таковом своем исступлении или палоумстве опровергает основание, на котором утверждено важное Петра Великого учреждение, то есть орден святаго апостола Андрея Первозванного; ибо Бейер то явно отрицает, что святый апостол Андрей Первозванный был в земли Российской для проповеди Евангелия. Жаль, что в то время не было такого человека, который бы поднес ему к носу такой химический проницательный состав, от чего бы он мог очунуться». Впрочем, предметом спора русского ученого с немцами стал не столько сам факт апостольской миссии в Восточной Европе, сколько возможность проповеди апостола Андрея именно славянскому населению этого региона: «Господин Миллер, – продолжал М. В. Ломоносов, – поступает в том осторожнее, ибо он не говорит прямо, что Андрей святый не проповедывал Евангелия Христова в славянах и в России, но только предлагает, что славяне около Днепра и Волхова поселились больше четырех сот лет после Рождества Христова[53] и что во времена апостольские и слуху не было о российском имени, что ежели почесть за правду, то следует, что или Андрей апостол ни у Днепра, ни у Волхова не был, или ежели был у Днепра и Волхова, то был, да не у славян, ни у россиян».[54] Сам М. В. Ломоносов в своей «Древней Российской истории…», написанной в 1750-х гг. и изданной лишь посмертно в 1766 г., полностью признавал историчность летописного предания и особо подчеркивал: «По свидетельству Несторову, славяне в местах, где Новгород, обитали во время проповеди Евангелия святым апостолом Андреем».[55]
В 1760-х гг. начинает также издаваться «История Российская…» В. Н. Татищева, написанная им еще в 1720-х – 1730-х гг. «…Все европские преславнейшие историки, сколько бы о руской истории ни трудились, о многих древностях правильно знать и сказать бес читания наших не могут…», – полагал исследователь, в том числе, и в отношении «сказания древних… о проповеди Андрея апостола», предвосхищая, таким образом, точку зрения М. В. Ломоносова на суждения Г. З. Байера. Впрочем, мнение В. Н. Татищева относительно отражения исторической реальности в этом летописном предании не было однозначным; признавая апостольскую проповедь славянам Поднепровья, он отрицал возможность последующего путешествия св. Андрея в Приильменье: «И сие подлинно, что Андрей святый скифом… и протчим славяном по Днестру и Днепру проповедывал…»; «…А после кто-нибудь Новград, варяг и разговоры в Риме неразсудно прибавил. Андрею же в Риме, возвратясь из Киева чрез Иллирию и Ахаиу, быть нетрудно и положение места тому не противоречит, ибо Патр град был в Ахаии на берегу Андриатицкого моря противо острова Кефалонии, от Рима не в дальном разстоянии».[56]