В Алгонкин‑Бей темнеет рано. Въезжаете на Эйрпорт‑хилл февральским днем, в четыре, и когда полчаса спустя отправляетесь обратно, городские улицы внизу сверкают огнями, как взлетно‑посадочная полоса. Сорок шестая параллель – не такой уж север: можно забраться еще севернее и при этом остаться в Соединенных Штатах, даже английский Лондон на несколько градусов ближе к Северному полюсу. Но мы‑то в канадской провинции Онтарио, так что Алгонкин‑Бей в феврале – настоящее олицетворение зимы: в Алгонкин‑Бей снежно, в Алгонкин‑Бей тихо, в Алгонкин‑Бей очень, очень холодно.
Джон Кардинал ехал домой из аэропорта: только что проводил дочь, улетевшую в США через Торонто. В машине еще оставался ее запах или, по крайней мере, тот аромат, который не так давно стал ее «фирменным» – «Рапсодия», или «Экстаз», или еще что‑то в этом роде. Для Кардинала, после расставания с женой, а теперь и с дочерью, это был запах одиночества.
Снаружи было много ниже нуля; зима зажала автомобиль мертвой хваткой. Окна «камри» с обеих сторон обледенели доверху, и Кардиналу постоянно приходилось пускать в дело пластиковый скребок, впрочем, мало ему помогавший. Он проехал на юг по Эйрпорт‑хилл, свернул налево, вырулив на окружную дорогу, потом – еще раз налево, на Траут‑лейк‑роуд, и затем двинулся на север, в сторону дома.
Дом (если без Кэтрин и Келли он заслуживал этого названия) представлял собой деревянное строеньице на Мадонна‑роуд, самое крошечное среди коттеджей, брошкой‑полумесяцем лежащих на северном берегу Форельного озера. Жилище Кардиналов было полностью приспособлено для зимних условий, – во всяком случае, так говорил агент по недвижимости. Но, как выяснилось, «полностью приспособлено» понятие относительное. Келли уверяла, что у нее в спальне можно хранить мороженое.
Подъездную аллею закрывали метровой высоты сугробы, так что Кардинал далеко не сразу увидел машину, загораживающую ему путь, и чуть не врезался в нее сзади. Это была одна из оперативных, без специальной маркировки. Из выхлопной трубы вырывались большие белесые клубы. Кардинал дал задний ход и остановился поперек дороги. Лиз Делорм, в единственном лице представлявшая собой весь отдел специальных расследований полиции Алгонкин‑Бей, выбралась из машины и направилась к нему сквозь клубы выхлопных газов.
Местное полицейское управление, при всем «неуклонном стремлении к равенству сотрудников» (как предпочитали выражаться чиновники), по‑прежнему оставалось оплотом мужского шовинизма, и здешние умы сходились на том, что Лиз Делорм для своей должности – чересчур уж… (не важно что, но чересчур). Ты на работе, ты пытаешься думать, тебе нельзя отвлекаться. Нет, Делорм не выглядела как кинозвезда. Но «она как‑то по‑особому на тебя глядит», уверял Маклеод, и в кои‑то веки он был прав. Делорм обладала способностью задерживать на себе взгляды немного дольше, чем требуется, пусть на долю секунды, но все равно это мешает. Всему виной серьезные карие глаза. Ощущение такое, словно ее рука при этом скользит к тебе под рубашку.
Короче говоря, Делорм была сущим наказанием для женатых мужчин. Кардинал же опасался ее и по другим причинам.
– Я уж почти отчаялась, – сказала она. Ее акцент канадской француженки отличался непредсказуемостью: как правило, он был почти незаметен, но иногда вдруг исчезали концевые согласные и во фразах удваивались подлежащие. – Я пыталась тебе позвонить, но никто не отвечал, а твой автоответчик – он не работает.
– Я его отключил, – ответил Кардинал. – Какого черта, что ты тут вообще делаешь?
– Дайсон велел мне заехать за тобой.