Потом очнулась – уже в реанимации. Белый потолок с трещинкой в правом углу. Грудь болит. И живота нет. Родила, значит… И снова – ощущение неправильности живого пространства – что-то не так… Витает что-то в воздухе, тревожно-неотвратимое. Что?
Вошла медсестричка в повязке, склонилась над ней, поправила капельницу. Надо бы спросить у нее про ребенка…
Но Соня не успела. Сестричка будто отшатнулась, ушла. Да, ей долго не говорили… Пока окончательно в себя не пришла. И Николеньку долго не приносили. Только через три дня в общую палату перевели. Утром пришла врач – женщина средних лет, безликая, со строгим выражением глаз.
– Ну, как вы себя чувствуете? Силы есть?
– Да… Почему мне ребенка не приносят? У меня молоко…
– Это хорошо, что у вас молоко. Но ребенок пока в кювезе, очень слабенький.
– А что с ним?
Врач вздохнула, с тоской посмотрела в окно. Потом вздохнула еще раз, произнесла ровным голосом, казалось, без доли сочувствия:
– Ваш ребенок родился с пороком развития, это в медицине называется – синдром Лежена…
– Как? То есть… С каким синдромом, я не поняла.
– Синдромом Лежена. Нарушение структуры одной из хромосом пятой пары. В народе еще называют – синдром кошачьего крика.
– А… А это что? Это лечится? Или?..
– К сожалению… Ну-ну, не надо так! Вам что, плохо? Хотите, укол успокоительного сделаю?
– Нет… Не надо.
– Что ж… Наверное, правильно, что не надо. Ничего не поделаешь – вам придется это принять. Я понимаю, нелегко сразу, в первую минуту… Ничего, потом привыкнете. Первое отторжение уйдет, самое непереносимое, и начнете с этим жить.
– Как? Как жить? Что вы говорите, доктор! Нет, я не понимаю… Не могу…
– Ну, поплачьте, что ж… Это хорошая реакция, поплачьте. Вообще-то простите меня, но вы сами виноваты. В карте написано, что вы от скринингового теста отказались. Не к месту и не ко времени это сейчас говорить, но…
– Да… Я сама… Я сама виновата… Господи, да за что же?!.
– Хм… Знаете, вот сколько работаю, столько и слышу в подобных случаях: за что? А вы все-таки соберитесь с силами, спросите по-другому! Может, не «за что», а «для чего»? Есть, есть в этом вопросе смысл, поверьте мне. А впрочем, чего я перед вами философствую, не та минута… В общем, у вас есть время – еще неделю как минимум здесь продержим. Решайте сами.
– Что… решать?
– Вы можете написать отказную. Ваше право. Посоветуйтесь с родственниками.
– Отказную?! Да вы что?! Нет, конечно же, нет! Об этом даже речи быть не может!
Голос вдруг зазвенел, отдался болью в затылке. Соня застонала, закрыла глаза, оттолкнула от себя воздух вялыми руками. И врачиху эту безликую тоже будто – оттолкнула… Пусть уйдет! Сказала же – нет. И речи не может быть. Что ей еще надо от нее?
Соня и не могла ответить ей по-другому. Сама по себе страшна была мысль – ответить по-другому. Только потом, после времени, понимать начала – почему. Да-да, именно от страха, заложенного в противоположной мысли… Не от скороспелого взлета материнской любви к своему несчастному Николеньке – чего уж, надо иметь смелость это признать! – а от постыдного страха. Многими нашими благими порывами руководит этот постыдный страх – сермяжный, первородный. И многие натягивают на себя белые одежды благородства из страха. Как же – осудят ведь. Честно благородный социум и осудит. И никто в такие моменты и мысли коварной не допускает, что сами по себе честность да благородство в их чистом виде – это ведь другое что-то, к страху отношения не имеющее. Это уже – ипостась иная, внутренняя, независимая, не траченная внутренним испугом и давлением извне. И настоящее материнское чувство, позволяющее принять несчастное дитя таким, какое на свет народилось, – это тоже другое… Это чувство природой, Богом дано. И плевать ему на осуждение или одобрение социума, оно просто есть, само по себе живет. И счастливы те, у кого оно есть. И пусть благодарят природу и Бога.
А если нет – что ж, делай по правилам. Кого родила, того бери и расти. Как – это уж твои заботы. А к заботам приплюсуй еще и непреходящую постыдную безысходность, прими ее, смирись, потому что никуда от нее не денешься, никаким волевым движением души не избудешь. Это – навсегда. Это – уже не изменить. Не придет добрый врач, не вылечит, как простуду. Это – навсегда.
Нет, добрых и философских разговоров об этом много, конечно. Как сказала врачиха – не спрашивай, мол, за что, лучше спроси – для чего. Успокоительные рассуждения, в пользу бедных. Такие, мол, дети – счастье в семье, Божьи подарки. А если человек не может, не умеет принять подарка? Если он не приспособлен для него, да просто – не талантлив? Должна же быть хоть какая-то гармония, баланс между подарком и способностью его принять с радостью? Ну не получается если?! Как тогда надо приучаться к этому безысходному «навсегда»?
Страшное какое слово – навсегда. И ужасно стыдное. Не само по себе слово стыдное, конечно, но фон присовокупления стыдный. Потому что не должна мать рефлексировать, права не имеет. И от того еще горше на душе – от самоуничижения… Слаба, слаба оказалась перед испытанием, не можешь с собой совладать. Не мать, а полное ничтожество. Провалилась в омут этого «навсегда», не можешь выплыть. А выплывать надо, надо! Да, твой сын Николенька – это навсегда! С его лунообразным лицом и писком котенка, с косо прорезанными и широко расставленными глазами, пороками сердца и сосудов, с отставанием в умственном, психомоторном и физическом развитии – навсегда! И ты при нем – навсегда! Навсегда! Запомни это, прими, смирись! И люби.
Нет, она его любит, конечно же. Уж как получается. Пусть это любовь-смирение, любовь-стыд. Хотя у настоящей материнской любви не может быть никаких оттенков. Но как от них избавиться, от этих оттенков, если, например, везешь коляску по улице и ловишь на себе сочувствующие взгляды прохожих? Но прохожие – это еще ничего, наплевать ей на них, по большому счету. А вот когда на взгляд Олега невзначай нарываешься, тут уж собственная пристыженность поневоле гневом оборачивается. Ох, сколько там страдания молчаливого, непроходимой замкнутости в самом себе! Как будто Николенька его страшно оскорбляет своим присутствием.
Он даже в роддоме побоялся его на руки взять. Медсестра протянула сверток, а Олег онемел. Стоит как столб, весь бледный, испарина на лбу выступила, кадык по шее туда-сюда ходит – еще немного, и в обморок упадет. И глаза такие… Несчастные, безумно-затравленные. И это ее Олег! Всегда легкий на подъем, романтично влюбленный, уверенный в себе! Выходит, и не уверенный вовсе…
Екатерина Васильевна тогда героически спасла ситуацию. Выплыла из-за спины сына, как тень, оттолкнула легонько в сторону, протянула руки к кружевному свертку. Лишь приказала сыну коротко:
– Сонечке – цветы, медсестре – конфеты…
Он автоматически кивнул, засуетился некрасиво, нескладно. Как сцена из комедийного фильма под названием «дитям – мороженое, а бабе – цветы». Главное – не перепутать.
Со стороны, наверное, и впрямь смешно выглядело – какой папаша испуганный оказался. Соня отдала ребенка Екатерине Васильевне, глянула на Олега в отчаянии… Едва сдержала слезы обиды, сжалась в комок. И лицо вспыхнуло, как от пощечины.
А дома уже не до обид было – как-то затянулось все хлопотливой паутиной. Кормление, купание, постирушки, вечный недосып, голова кругом. Олег приходит поздно – на работе аврал. С трудом часок выкроил, чтобы до загса доехать, ребенка зарегистрировать. Сунул ей свидетельство о рождении, будто обременительную бумажку какую…
– Сонечка, теперь бы в церковь, окрестить надо! – торопливо произнесла Екатерина Васильевна, упреждая ее обиженную реакцию. И опять, как тогда, в загсе, заслонила собою сына. – Но это уж мы сами с тобой, Олежке же некогда…
В церкви она плакала. Как ей казалось, слезы были чистые, светлые. Батюшка с большой осторожностью принял слабое тельце ребенка в руки, окунул в купель. Потом похвалил их, что имя дали ребенку по святцам, сказал, что его святой Николай-угодник беречь будет. Очень хорошее имя – Николай. Коля. Коленька. Это уж потом Екатерина Васильевна переиначила его в Николеньку. Так и пошло – Николенька да Николенька…