– Простите, Юрий Сергеевич, не хотел обидеть, но…
– Я купил пай на Выксунском сталелитейном заводе, – пояснил мгновенно остывший и пришедший в прежнее добродушие помещик. – Так что бедую нынче без гроша в кармане. А обвинять в скупости и скопидомстве…
– Разве кто обвиняет? – поспешил вмешаться отставной егерь. – Вернемся к нашему разговору, ваше благородие.
– Извольте.
– Так вот… Мы говорили о пшенице, но читали ли вы газеты за последние полгода? Тон некоторых заметок, появляющихся с завидной регулярностью, позволяет предположить скорую острую потребность именно во ржи, так как ржаной хлеб составляет основу рациона… Вы понимаете?
– Запахло порохом?
– Мне так кажется.
– И где учат подобной внимательности при чтении газет?
Федор Саввич сделал непонимающую физиономию:
– В каком смысле? После излечения и отставки я прослушал курс сельскохозяйственного училища императрицы Марии Федоровны и более нигде не обучался.
– Возможно, – не стал спорить помещик. – Но не пора ли начинать?
– Сейчас готово будет, – Федор Саввич кивнул в сторону отца Михаила, незаметно покинувшего их и распоряжавшегося на паперти. – Вот и стол выносят. А вам кресло.
Батюшка не знал, откуда появилась традиция накрывать стол алым сукном, но митрополит Нижегородский и Арзамасский Антоний, на приеме у которого пришлось бывать несколько раз, уверял, будто бы в Петербурге по-иному и не делают. Чтобы не отставать от столичных мод и веяний, пришлось пожертвовать целым рублем, зато теперь никто не упрекнет жителей Федякова их провинциальностью. Поверх сукна, ближе к правому краю, неизменный графин с водой.
– Господа мужики! – начал отец Михаил и замолчал, пережидая поднявшийся гул.
Подобное обращение к крестьянам давно вошло в привычку, но до сих пор вызывало оживление в толпе. Пришлось постучать по графину кохинуровским карандашом, после чего шум стих и можно было продолжить.
– Господа мужики! – повторил священник и поклонился в сторону сидящего в кресле Федякова: – И господин лейтенант… Мы собрались для принятия обязательств и, самое приятное, для получения задатков под будущий урожай. И благослови вас Господь! Прошу вас, Потап Захарович, начинайте.
Скромный чиновник государственного закупочного комиссариата, более обеспокоенный предстоящей заготовкой и перевозкой сливочного масла, чем процедурой оформления обязательств, придвинул к себе толстую тетрадь с висящей на шнурке сургучной печатью и, устало вздохнув, крикнул:
– Подходите по одному!
Мужики замешкались, не решаясь выйти поперед спокойно сидящего Федякова. Разве можно так не уважить барина? Пусть бывшего барина, но все же…
– Давайте-давайте, – махнул рукой Юрий Сергеевич. – Я не тороплюсь.
Тогда первым протиснулся сквозь толпу Федор Саввич:
– Самохин я. Пиши пятьсот пудов ржи да по триста пудов ячменя с овсом.
Отец Михаил расслышал завистливый вздох. Оно и понятно, на немалый урожай рассчитывал вольный хлебопашец, но народ-то знал, сколько будет на самом деле, – занизил Федор обязательства, чтобы осенью продать тому же комиссариату по более высокой цене. Хорошо крепкому хозяину, а многие с нетерпением ждали сегодняшнего задатка – кто собирался лошаденку прикупить, кто дом подновить, а кто и просто от природной предусмотрительности. Мало ли – засуха, а выплаченное назад никто не забирает.
– Извольте получить и расписаться, – чиновник зазвенел извлеченным из вместительного сундучка серебром и протянул Самохину деревянную ручку со стальным пером: – Грамоту знать изволите?
– А оформления в Зубцовский уезд Рыльской губернии не желаете ли? – ледяным тоном, перенятым когда-то у полкового командира, осведомился Федор Саввич.
Закупочный комиссар только сейчас удосужился взглянуть на стоящего перед столом человека и слегка спал с лица:
– Простите великодушно, господин младший сержант! Совсем замотался, понимаете ли. Страда!
– Но к людям внимательнее нужно быть. – Самохин оставил в тетради витиеватую подпись и сгреб деньги. – Будьте здоровы, сударь.
Чиновник проводил взглядом уходящего с площади вольного хлебопашца и прошептал отцу Михаилу:
– Сурьезный господин, однако. – И уже во весь голос: – Следующий кто?
Последним объявил об обязательствах Юрий Сергеевич Федяков. Он к столу не подходил, так что пришлось комиссару нести тетрадь и сундучок к креслу, в котором с удобствами расположился помещик.
– Пишите, милейший, семь тысяч пудов ржи.
– Все же приняли решение? – явившийся следом отец Михаил позволил себе усомниться. – Народу где возьмете на уборку?
– Разорюсь на пару конных жаток. И черт с ней, с паровой мельницей.
– Хм… Не поминайте нечистого.
– Извините, отче, само вырвалось. Вы нынче к Макарию едете?
– Хотите там жатки посмотреть? Лучше приказчику князя Гагарина отпишите, а уж он в наилучшем виде сделает. И привезет, и людей работе научит, и на учет в губернской мастерской поставит.
– У князя дорого.
– Зато без поломок, особенно если своевременно механика вызывать для обслуживания. Тем более работники у вас серьезные.
– Это точно, – согласился Федяков.
Действительно, на работников он нарадоваться не мог. А если бы хоть один из них говорил по-русски, то им бы вообще цены не было. Три десятка беглецов из воюющей одновременно против Наполеона и германских княжеств Австрии изъяснялись на каком-то странном наречии немецкого языка, и Юрий Михайлович, любивший коротать время за перечитыванием глубоких размышлений господина Канта в подлиннике, понимал их с трудом. Но работали так, что аж спины от натуги трещали. Настолько изголодались по земле в своих игрушечных Европах? Наверное, так. Ничего, за десять лет, положенных на кандидатство в российские подданные, и человеческой речи научатся, и заслужат право служить в армии. Пусть право не для себя, для детей, но все же…
– Проводите меня, отец Михаил? Здесь и без вас прекрасно справятся.
Священник оглянулся – церковный староста с помощью звонаря утаскивал накрытый кумачом стол в сторожку, а дьячок унес графин, по пути принюхиваясь к его содержимому. Неужто не верит, что там налита обыкновенная колодезная вода? Вот же свинья, прости господи.
– Наливочка с прошлого года осталась замечательная, – продолжал уговаривать Федяков. – Нынче удастся ли такая?
– На грех подбиваете? Впрочем, ради вишневой наливки можно и согрешить. Сами делаете, насколько помню?
– Кому еще сие благородное дело доверить? Так что, идете?
Дорога домой показалась засидевшемуся в гостях до поздней ночи отцу Михаилу в два раза длинней. Коварна вишневка у Юрия Сергеевича – в голове чисто, пусто и ясно, мысли исключительно о высоком и светлом, а ноги идти отказываются. Нет, конечно же, они не выписывают замысловатые кренделя на радость и потеху шепчущейся в зарослях еще не зацветшей черемухи молодежи, но не хотят шагать твердо, и все тут. Мягкие какие-то стали – того гляди, вывернутся коленками назад, и поскачешь кузнечиком-стрекозой. Или заморским зверем кенгурой, что привез из кругосветного плавания капитан третьего ранга Лисянский. В газетах еще рисунок был, разве не видели?
Но наливка того стоит. И не зря Юрий Сергеевич платит в казну налогу по полтине с каждого ведра – разве приятственность для души и усладу для чувств можно измерять деньгами? В старые-то времена…
Что было в старые времена и каким образом они соотносятся с вишневкой отставного лейтенанта Федякова, отец Михаил додумать не успел – мерзкая маленькая собачонка, какими, собственно, и бывают все мелкие собаки, с заливистым лаем выскочила из чьего-то палисадника и попыталась вцепиться в ногу. Получив пинка, злобное чудовище с жалобным визгом укатилось в темноту, но, справившись с потрясением и ведомая природной вздорностью характера, повторила атаку. Еще удар, попавший точно под нижнюю челюсть, и шавка опять улетела, захлебнувшись ненавистью ко всему миру.