– Ой, не трогай его, баб… – испуганно встрепенулась Таня. – Пусть спит. Постели мне лучше на полу, сил нету даже чаю напиться…
– Ложись-ка ты на мою кровать, девка. Давай раздевайся и ложись. А чаю утром напьешься. Я на полу лягу.
– Да как же ты на полу… – слабо засопротивлялась Таня.
– Ложись, говорю! – шикнула на нее сердито бабка Пелагея. – Еще спорит сидит…
Таня больше спорить не стала. Кое-как справившись с бабкиным покрывалом и горой подушек, провалилась, как в легкое облако, в мягкую перину – ее бабка тоже привезла с собой в приданое, и на миг показалось Тане, что провалилась она в свое деревенское детство. И пахло от перины тем особенным, настоящим деревенским духом – домашней чистотой, простиранной и отполосканной в быстрой речке простыней, просушенным на июльском палящем солнышке куриным пухом. И заснула она так же – будто в черноту провалилась. Не снилось ей в эту ночь ничего: ни плохого, ни хорошего…
Проснулась она на рассвете, в комнате темно еще было. Где-то в углу посапывала бабка, из кухни слышалась слабая мелодия утреннего российского гимна – шесть часов, стало быть. Приподняв с подушки голову, она глянула на свой диван и даже удивиться не успела, когда взвилась с него маленькая быстрая тень, тут же юркнула к ней под одеяло, и маленькие ручки-клещики тут же вцепились ей в шею. Она торопливо прижала к себе влажное тельце ребенка, погладила по спине, по головке, пошушукала что-то невразумительно-сонное в маленькое ушко. Тут же под бок ей полилось что-то горячее, растеклось быстро по простыне и рубашке. «Описался, – с опозданием догадалась Таня. – Вот же не сообразила я, надо ж было сразу его на горшок унести…»
Передвинувшись вместе с прилепившимся к ней тельцем на сухое местечко, она снова заснула, на сей раз некрепко и летуче. Вроде как задремала чуть. Вставать и менять простыню не то чтобы не хотелось, а просто бабку стало жалко. У нее на рассвете всегда сон чуток. Если проснется, не уснет уж больше. Пусть доспит…
Бабка Пелагея, кряхтя и постанывая, поднялась со своего неудобного ложа, когда в комнату заглянуло зимней серостью февральское утро. Держась за поясницу, пошла по своим делам, стараясь не стучать пятками, смешно перебирая жилистыми ногами. На ходу все же умудрилась шумнуть громко, опрокинув попавшийся на пути стул. Присела, оглянулась испуганно…
– Баб, да я не сплю… – тихо успокоила ее Таня.
– А парнишонка? Таньк, парнишонка-то где? – повернув выключатель и щурясь от света, испуганно пролепетала бабка, уставившись на пустой Танин диван.
– Здесь, со мной. Баб, мы тут тебе еще и набедокурили… Перину-то сушить придется…
– Фу, напугалась… – присела на стул бабка, махнув в Танину сторону рукой: ничего, мол. – Гляжу, а парнишонки-то нету…
Парнишонка, выпростав осторожно из-под Таниной шеи голову, взглянул испуганным зверьком снизу вверх в ее лицо и снова спрятался, еще крепче сдвинув в обруч ручки.
– Ты не спишь, маленький? Проснулся уже? – ласково пропела Таня, проведя кончиками пальцев по его тонким ребрышкам. – Что, вставать будем? Умоемся сейчас, причешемся, кашу сварим… Торопиться нам некуда, у меня выходной сегодня…
Кое-как выбравшись из мягкой бабкиной перины, она прошлепала босыми ногами в ванную, держа бережно в руках худое голое тельце малыша и, не переставая бормотать что-то ласковое и успокивающе-монотонное, старательно умыла его бледную мордашку. Хотела искупать сразу, но решила – потом. Пусть попривыкнет. Стянула с веревки выстиранную бабкой еще с вечера и подсохшую за ночь одежонку, вернулась в комнату.
– Ну, давай одеваться, малыш… Тебя как зовут?
Мальчишка послушно разрешил ей напялить на себя одежду, молча вытерпел и процедуру расчесывания спутанных мягких кудельков. Головка его безвольно тянулась вслед за расческой, бледное личико тоже не выражало никаких эмоций. И сам он будто обмяк в Таниных руках, глядел безучастно куда-то в пространство, потом зевнул, словно котенком мяукнул.
– Танюха! Завтракать иди, я каши манной наварила! – громко крикнула из кухни бабка Пелагея.
От звука ее голоса мальчишка вздрогнул сильно, вжался затылком в Танину грудь. Детское сердечко застучало под ее рукой по-воробьиному, посылая маленькому телу импульс короткого испуга.
– Тихо, тихо, маленький… – прижала к себе его головку Таня. – Ты чего испугался так? Это же бабушка Пелагея, ее бояться не надо. Она хорошая, добрая, она тебе кашу сварила… Пойдем есть кашу?
По короткому и резкому движению кудрявой головки под рукой она поняла, что ее маленький гость от угощения категорически отказался. Так же категорически отказался он пойти на ручки к бабке Пелагее, сколько она около него ни вытанцовывала. Сидел на диване, поджав под себя ноги, и лишь коротко взглядывал на свою спасительницу, пока она переоблачалась из ночной рубашки в ситцевый халатик да торопливо скручивала на затылке фигу из волос, морщась от боли. Болело у нее и правда все, будто целого и здорового места на теле больше не осталось. Все тянуло, щемило, ломало, бежало мурашками, отдавало глубинной болью то под ребрами, то в копчик, и в глазах стояла противная жгучая морось, отчего привычные домашние предметы приобретали расплывчатое, незнакомое ранее содержание. И очень почему-то хотелось напиться воды колодезной деревенской, чтоб ледяной была, чтобы прозрачной и колыхающейся, чтоб чуть-чуть травой да холодной землей пахла… А еще бы лучше – чаю напиться из такой воды. Только где ж она ее возьмет в городе, воду эту? Нигде и не возьмет…
Потом они с бабкой Пелагеей устроились на полу перед диваном и, поставив перед собой тарелку с кашей, долго изощрялись в ласковом и совершенно искреннем словоблудии, пытаясь правдами и неправдами впихнуть ее в мальчишку. И победили наконец. Осторожно проглотив первую ложку, он вздрогнул, и будто живая тень промелькнула в голубых безучастных глазках, и стал тут же широко и охотно раскрывать рот, приводя в неописуемый восторг своих новоявленных кормилиц.
– Вот умница… Вот молодец… – удовлетворенно кивала бабка Пелагея, умильно провожая глазами каждую отправленную Таней в рот малышу ложку с кашей. – А то что ж, эко место, такое пережить дитю, да чтоб не емши…
Мальчишка вдруг поднял на нее внимательные глазки, нахмурил смешным домиком брови и – о, чудо! – улыбнулся слегка. Так, и не улыбнулся даже, а лишь дрогнули уголками вверх вмиг порозовевшие губы.
– Отя… – едва слышно пролепетал он и снова опустил глаза, дрогнув белесыми длинными ресницами.
– Чего это – отя? А, Тань? – шустро повернулась к Тане бабка Пелагея. – Чего это он говорит?
– Не знаю, бабушка… – растерянно пожала плечами Таня. И, обращаясь к мальчишке, в который уже раз за это утро повторила настойчиво и ласково: – Как тебя зовут, маленький? Меня вот Таней зовут, а тебя как?
– Отя! – вскинул малыш на нее удивленные глаза.
– Чего, отя? Это тебя зовут так, да?
Мальчишка радостно закивал и снова одарил их короткой и робкой улыбкой. И снова – глазки вниз, и белые реснички опустил защитной занавескою, и даже плечики приподнял – отстаньте, мол, хватит с вас на сегодня.
– Это что ж за имечко такое – Отя? – повернулась к Тане бабка Пелагея. – Может, он выговаривает плохо, а, Тань? Маленький еще совсем. На вид годика два, не боле…
– Может быть, это Котя, уменьшительное от Костика? – предположила Таня задумчиво.
– Ну да… А может, это вовсе и не Котя, а Фотя…
– Да ну, бабушка! Нету такого имени – Фотя!
– Да как это, как это нету? Помнишь, у нас на дальней заимке хромой лесник Фотий жил? Его в детстве так и звали – Фотя…
Мальчишка по имени Отя вдруг поднял на них глаза, моргнул растерянно, скривил губки и повторил тихо-обиженно, но довольно четко:
– О-тя!
Чего вам тут вроде непонятного-то, бабки-тетки?