В монастыре Святого Марка во Флоренции в этот день, как ни странно, было мало посетителей. Служительница, худощавая женщина средних лет, клевала носом. Время от времени она вздрагивала и протирала глаза: старший менеджер синьор Луиджи неоднократно предупреждал персонал, что спать на работе категорически запрещается. Ведь они охраняют великие произведения искусства, культурное наследие всего человечества – фрески бесподобного фра Беато Анжелико! Они должны понимать, какое важное дело им доверено, и относиться к своей работе с высочайшей ответственностью!
Конечно, «охраняют» – это громко сказано, несколько пожилых мужчин и женщин просто присматривают за монастырскими кельями и время от времени просят шумных туристов не подходить к фрескам чересчур близко и не фотографировать их со вспышкой…
Синьора Креди, как звали худощавую служительницу, была очень довольна этой работой. Ей нравилась серьезная, благопристойная атмосфера старинного монастыря, нравилась царящая в нем тишина. Правда, порой здесь бывало людно, но туристы вели себя чинно, переговаривались шепотом из уважения к этому святому месту. Кроме того (но это маленькая тайна), синьоре Креди нравился нарядный темно-зеленый форменный пиджак.
В келью, за которой наблюдала синьора Креди, вошла высокая монахиня в скромном коричневом облачении. Она с должным почтением осмотрела роспись, а затем повернулась к служительнице и задала ей вопрос на каком-то незнакомом языке.
– Что вы хотите, сестра? – уважительно переспросила женщина, приподнимаясь со стула и прищурив серые, глубоко посаженные глаза. – Вы не говорите по-итальянски?
Монахиня снова что-то проговорила, вплотную приблизившись к собеседнице. Что это за язык? Не английский, не французский, не немецкий… может быть, латынь?
Служительница попробовала заговорить с монахиней по-английски. Правда, она не очень хорошо владела этим языком, но кое-как объясниться все же могла. Но та только улыбнулась и развела руками. При этом широкий рукав рясы немного откинулся, обнажив сильную загорелую руку с зажатой в ней старинной золотой заколкой.
– Я сейчас позову синьора Луиджи, – проговорила служительница. – Он знает несколько языков…
– Не нужно, – ответила монахиня на хорошем итальянском. – Зачем нам синьор Луиджи? Мы с вами и так прекрасно договоримся!
Значит, она владеет итальянским… тогда почему же…
Додумать эту мысль синьора Креди не успела: странная монахиня взмахнула сильной рукой и вонзила острие своей заколки в грудь служительницы, чуть ниже левой ключицы. Синьора Креди открыла рот, чтобы вскрикнуть или вздохнуть, но не смогла сделать ни того, ни другого. Крик застрял в ее горле, как острая рыбья кость, а воздуха в келье вдруг совершенно не стало.
На синьору Креди навалилась непосильная, гнетущая тяжесть. Ей на какую-то долю секунды показалось, что грудь придавила могильная плита покойного мужа, синьора Лоренцо Креди. Та самая серая гранитная плита, которую набожная служительница музея аккуратно протирала чистой тряпочкой каждую субботу, когда посещала могилу мужа… та самая плита, под которой и сама синьора Креди хотела быть в свое время похороненной…
Последней мыслью, посетившей ее в эту секунду, было: кто же теперь будет протирать по субботам надгробие, кто будет приносить на кладбище розы или гвоздики?
Ноги синьоры Креди подогнулись, и она упала бы на каменный монастырский пол, если бы странная монахиня не подхватила ее и не опустила на стул.
Со стороны могло показаться, что синьора Креди просто задремала на своем рабочем месте, несмотря на строгие предупреждения старшего менеджера.
Тем временем монахиня начала действовать быстро и собранно. Оглядевшись по сторонам и убедившись, что поблизости никого нет, она первым делом прикоснулась двумя пальцами к шее мертвой женщины. Пульса не было. Тогда она достала из рукава рясы два предмета: складной нож с перламутровой ручкой и небольшой бархатный футляр вроде тех, в каких хранят перстни и небольшие броши.
Выщелкнув из ножа короткое квадратное лезвие, она отхватила у мертвой служительницы первую фалангу мизинца. Затем она открыла бархатный футляр, достала оттуда красную звездочку с портретом кудрявого мальчика, на ее место положила мизинец, а звездочку аккуратно приколола на лацкан зеленого форменного пиджака.
Спрятав свой страшный трофей и нож, монахиня еще раз взглянула на синьору Креди. Та казалась со стороны мирно дремлющей.
Монахиня выскользнула из кельи, покинула монастырь Святого Марка, пересекла людную площадь, залитую ярким полуденным итальянским солнцем.
Присев на скамью возле фонтана, она достала из складок коричневой рясы сложенный вдвое листок бумаги и тоненький карандашик. Развернув листок, она внимательно проглядела список и вычеркнула из него первую фамилию.
– Кофе будете? – с непонятной ненавистью крикнула девица из-за стойки.
– А? – Я очнулась от грустных мыслей и поглядела на остывшую пиццу. Зрелище было отвратительное, как будто по тарелке размазали внутренности жертвенного животного. Не понимаю, что могли древние греки увидеть в таком безобразии?
Судя по всему, кофе в этой забегаловке пахнет клопами, а на вкус напоминает удобрение для цветов.
Говорю с полным знанием дела, поскольку после скандала, разразившегося две недели назад, я впала в такое отчаяние, что решила отравиться. Нашла в сарае бутылочку, на которой было написано: «Ядовито. Беречь от детей», и посчитала, что если детям будет плохо от содержимого бутылочки, то мне тоже. Впрочем, особенно не раздумывала, потому что, как уже говорилось, была в невменяемом состоянии. Глотнула из бутылки, но вкус оказался настолько отвратительным, что меня тут же вытошнило удобрением, не причинив особого вреда, эти двое злодеев ничего не заметили.
– Нет уж, спасибо, – решительно сказала я, – мне и пиццы хватило.
– Чего тогда сидите? – агрессивно начала девица, как видно, она одурела от скуки и хотела таким образом пообщаться.
– Слушай, ну что ты вяжешься? – миролюбиво начала я, поскольку не хотелось выбираться на шумную пыльную улицу. – У тебя что – очередь стоит, все столики заняты?
– И то верно, – опомнилась девица. – Извини, что-то я сегодня не в своей тарелке. Давай я кофе сварю, поговорим хоть как люди, а то озверела здесь одна-то… Меня Милой зовут…
– А меня – Василисой, – усмехнулась я. – Можешь комментарии оставить при себе. Прекрасная, Премудрая – это не про меня. Ничего у меня нет – ни ума, ни красоты, ни денег. Времени вот свободного навалом, работу ищу…
Мила в это время колдовала у стойки и через несколько минут принесла и вправду вполне приличный кофе.
– Уйду я отсюда, – вздохнула она, – сама видишь, что творится. Денег – кот наплакал, за квартиру платить нечем…
– А у меня вообще квартиры нету, – еще тяжелее вздохнула я, – у чужих людей перебиваюсь…
Мы поглядели друг на друга с грустью во взоре, потом Милу позвали из подсобки, и она ушла, попросив меня приглядеть за помещением. А я вместо того, чтобы взять себя в руки и подумать, как жить дальше, продолжала вечер воспоминаний.
Собственно, вспоминать было нечего, все произошло буквально на днях, так что забыть я ничего не успела. Тогда я стала рисовать в памяти картину своей семейной жизни, в которой, честное слово, все было не так плохо, я чувствовала себя вполне счастливой.
Володька работал в агентстве недвижимости и зарабатывал неплохо. Тогда как раз начинался квартирный бум, и ему не нужно было бегать по старым районам, расселяя коммуналки. Он просто продавал квартиры в новых элитных домах, на них еще очередь стояла.