А тут всё не так.
Страшно тут.
А что страшно, сама виновата, сама напросилась, это Артур, идиотище, всё над Танькой посмеивался, малява, малява, вот Танька и кинулась доказывать, что не малява она никакая, в одиночку в дом чужой заберётся, ордена вынесет…
А сейчас боязно.
Какая там Лара Крофт…
Забирается Танька на подоконник, теперь, главное, вниз спрыгнуть потихонечку, мешок с орденами к себе прижимает…
– Тебе чего, девочка?
Оборачивается Танька, смотрит на хозяина с хозяйкой, муж и жена, одна сатана, проснулись-таки, черти…
Прыгает Танька, падает оземь, больно так, ордена-медали по траве рассыпаются…
– Девочка!
И некогда подбирать, ничего некогда, чиркает Танька спичкой, бросает в солому, политую бензином.
Ревёт пламя. Бежит Танька к забору, теперь бы ещё через забор перелезть, вот что сложно ещё…
Тёмные тени появляются из темноты ночи, радостно ёкает сердце, вот и Артур на подмогу… Нет, не Артур, истлевшие скелеты в истлевших пилотках с красными звёздами, бросаются к дому, сбивают ревущее пламя. Из темноты вываливается ещё кто-то, замирает возле Таньки.
– Танька? Ты?
Танька узнаёт голос, сама не поняла, как узнала, сквозь грохот бьющегося сердца, сквозь рёв пламени, которое уже сбивали парни там, там…
– Тань… ты чего?
Димка идёт к ней, не понимает, не верит, как Танька, почему Танька, откуда Танька, вот так, здесь…
– Ты чего?
Танька и сама не понимает, она чего. а чем она хуже, у всех в классе шмотки как шмотки, у Таньки оторви и брось, придёт в школу в юбчонке задрипанной, и Лариска, дура, хохочет, бомжа пришла…
А дедам на хрена ордена эти…
Танька бежит – через палисадник, через невысокий забор, и дальше, к шоссе, пока не поймали, не наподдали, вон там уже синие мигалки мигают, ой-ой-ой, лови-лови-лови…
Танька бежит к шоссе, быстро-быстро мелькают Танькины кроссовки…
– Та-а-ань!
Зовёт… ёкает что-то в сердце, зовёт, как тогда, на пляже, Та-ань, и Таньку хватает, обнимает, целует, ну как в кино…
Нет, нет…
Танька бежит к шоссе, вспыхивают вдалеке фары, Танька отчаянно машет рукой, подберите, увезите отсюда. Тормозит что-то причудливое, будто сошедшее с экрана старого-старого фильма, на таких машинах давным-давно ездили… У Таньки по истории выше двойки не было, и то помнит, были такие машины… в фильмах о войне…
Распахивается дверца, кто-то галантно подаёт Таньке руку, вот она уже не Танькой задрипанной себя чувствует, а какой-нибудь кинозвездой немого кино…
Танька садится в машину, рядом на сиденье чернеет что-то полусгнившее, смрадное, Танька не знает, но догадывается, кто. Лихорадочно припоминает какие-то приветствия, как там положено руку вскинуть… Нечто полусгнившее хлопочет, отставить, отставить, что-то говорит: резко, торопливо, страстно, Танька ни слова не понимает, по немецкому тоже выше двойки никогда не было. Да оно и неважно. Кивает и улыбается, тут, главное, молчи и слушай.
Вот теперь заживёт Танька. Как в кино. Не как в России этой задрипанной, в медвежьем углу, а как люди живут, будет ходить в маленьком чёрном платье с ниткой жемчуга, ездить на мерсах, это же у них Мерседес, да? Нечто полусгнившее прислушивается, узнаёт знакомое слово, кивает с гордостью, Мерседес, Мерседес…
Тянутся к Таньке гнилые челюсти…
– Блин, до города дотерпеть не судьба?
– Мне лопнуть прикажешь, или как?
– Ну, давай по-быстрому… в лес…
– Чёрт, это ещё что…
– Чего там?
– Эй, девушка!
– Оставь её, пьяная какая-нибудь…
– Да не… ты гляди… ловко горло прокусили…
Два человека смотрят на девушку у обочины, Танька лежит, смотрит в небо мёртвыми глазами, а как же Мерседес, а как же маленькое чёрное платье, а как же нитка жемчуга, а…
2013 г.
Песня Дома, песня Очага
Выходили поутру из дома – все, разом. Кланялись дому – за ночлег, за огонь очага, за тепло, собравшее нас под одной крышей.
Расходились кто куда, через лес, окружавший дом. Кто в кузницу, кто на пристань, кто в поле, кто в лес, кто по дрова. Начинался новый день, и мы старались взять у нового дня всё, выжать из него каждую секунду, провести с пользой, успеть – до ночи.
День просыпался. Разгорался. Клонился к вечеру. Мы возвращались к дому, спешили, что было сил, чтобы успеть дотемна, добраться до дома. Возвращались, загоняли домой детей, домой, домой, какое играть, хотите, чтобы вас звери слопали? Перекрикивались, перекликивались, все ли тут, все ли вернулись, все ли на месте, никто ли не остался в тёмном лесу.
Закрывали двери дома – от холодных ветров, от тёмного неба, от тёмного леса, стремительно облетающего вечером, от колючего снега, летящего со студёных небес. Разводили в очаге огонь – отогнать зимнюю стужу, жарили на огне молодых куропаток, пекли хлеб, устраивались за общим столом. Боязливо смотрели за окна, в темноту ночи, где подкрадывались к дому из тёмного леса ночные звери.
Ночные звери… никто не знал, откуда они приходили, и куда исчезали с первыми лучами солнца. Когда молодые спрашивали у стариков, последние делали умные лица: дайте подумать, да, слышали что-то такое, где-то когда-то, какие-то легенды есть… нет, запамятовали.
Сидели за общим столом.
Пели песню Дома, песню Очага.
Звери подходили к самым окнам, смотрели в дом горящими глазами, бесшумными серыми тенями скользили в темноте ночи. Матери показывали детям на улицу, во-от, убежишь ночью из дома, сцапают тебя, не воротишься…
Иногда – очень-очень редко – кто-нибудь поздно вечером не успевал вернуться в дом. Его ждали до последнего, до темна, до первого снега, потом крестились, закрывали двери дома. Наутро кто-нибудь находил на лесной опушке обглоданные кости – справляли панихиду, били в колокол.
Наутро снова выходили из дома, с первыми лучами солнца, с первыми проталинками, с первыми подснежниками, расходились по лесу, кто в кузницу, кто на пристань, кто на мельницу, кто в поле. Распускались листья на деревьях, пробивались цветы.
Начинался новый день.
Иногда – долгими холодными вечерами – тихонько спрашивали друг у друга: есть ли в мире что-нибудь кроме нашего Дома и леса вокруг. Старики рассказывали, что земля наша круглая, на одной стороне земли стоит дом, на другой темнеет чаща, в которой прячутся звери. Говорили про какие-то дальние земли, дальние берега, куда если пешком идти, ни за что не дойдёшь, это только если по воздуху полететь, можно добраться. Только крылья надо смастерить получше, а не как Игнат в прошлом году, с башни прыгнул на крыльях, расшибся, еле выходили. А на лодке до такого мира можно добраться? Тю-ю, куда там… а на лошади доскакать? Да говорю вам, никак нельзя, только на крыльях…
Дымился жареный барашек.
Потрескивал огонь в очаге.
Праздновали весёлую помолвку.
Анна с Игнатом венчались. С тем самым Игнатом, который на крыльях с колокольни упал.
И что она нашла в этом Игнате: ни рожи, ни кожи. Она в его сторону и не смотрела до поры до времени, пока он с колокольни не навернулся. Анна всю жизнь на меня смотрела, да было на что смотреть: кто самый удачливый рыбак в округе? – я; у кого самая быстрая лодка? – у меня же; на кого заглядываются все девушки в доме? – догадайтесь с трёх раз. И с кем Анна целовалась на опушке леса? Со мной, а если не верите, у соловья спросите, он вам подтвердит, он видел.
А тут нате вам – Игнат. Как Игнат, почему Игнат; вот потому и Игнат, что в прошлом году додумался, на колокольню поднялся, крылышки расправил…
Делал вид, что ничего не происходит, улыбался, пил за здоровье молодых, счастья вам, да чёрт бы драл вас обоих…
Пили вино.
Пели песню Дома, песню Очага.
Дождался, пока все уйдут ближе к очагу, когда ближе к полуночи лили воск, гадали на будущее, какой завтрашний день будет, урожайный или голодный, солнечный или пасмурный.
Вот тогда-то я и подобрался к столу, к столовому прибору Игната, бросил в вино белый кристаллик, от которого сердце человека останавливалось раз и навсегда.