Но смурной конвоир не стал прыгать на голову упавшего. Он несколько раз ударил его ногой в тяжелом шнурованном ботинке, а потом схватил за ворот рубашки, рывком поднял на ноги и развернул лицом к себе. Рубашка при этом треснула, но не порвалась.
«Льняная потому что. Дорогая», – ни к селу ни к городу мелькнуло в голове у Таньки.
– Проси у народа прощения, гнида! – крикнул конвоир. – В глаза людям смотри, в глаза! Кланяйся и говори: «Простите меня, люди добрые, что я, ворюга, вас обкрадывал, свой карман вашим добром набивал!»
Он повернул человека в льняной рубашке лицом к толпе и ударил в спину между лопатками. Наверное, чтобы тот распрямился. Да нет, просто так ударил – тот ведь и так уже смотрел прямо в глаза людей, стоящих в первом ряду. Даже Танька поймала его взгляд, и ей стало не по себе.
Она вдруг поняла: ничего такого этот человек говорить не станет. И прощения просить не станет, и тем более кланяться. Хотя что б ему стоило поклониться? Мать всегда говорила: небось корона с головы не упадет. Таньку эта дурацкая поговорка злила, но сейчас, вот в эту минуту, она понимала, что поговорка – правильная. Не то убьют же!
– Ну! – гаркнул конвоир. – Язык отсох?
– Нет.
Голос этого, в белой рубашке, прозвучал неожиданно громко. Танька даже знала, как такой голос называется – баритон. Им еще в третьем классе на уроке пения училка объясняла, пластинки ставила – где баритон, где бас, где тенор, самый противный и писклявый. Танька в такую мурню не вслушивалась, конечно, но вот сейчас эти голоса выпрыгнули из памяти. От страха, наверное.
– Что – нет? – не понял конвоир.
– Я ничего ни у кого не крал. Прощения мне просить не за что, – этим своим ясным баритоном проговорил человек в белой рубашке.
Рубашка, кстати, уже в крови была, потому что лицо у него об асфальт побилось.
– Во-он оно как, значит… – зловеще протянул конвоир. И яростно, из нутра выкрикнул: – И правда, куда его водить? Шлепнуть сразу – одной гадиной меньше будет!
Он вскинул автомат. Толпа ахнула и отпрянула. Солнце сияло, небо синело. Красивый, как открытая книга, дом, блестя всеми своими бесчисленными окнами, высился в небе. Танька почувствовала, как вместо страха поднимается у нее внутри что-то совсем другое… Но что – понять не успела.
– Ты чего?! Ты куда?! Он же… Он живой же!
Она подскочила к мужику в камуфляже, схватилась за ствол его автомата и изо всех сил затрясла, потянула к себе. Она не понимала, что делает, куда исчез ее страх и почему. Понимала только то, что кричала: что этот человек живой, хоть и лицо у него в крови, и голова, и рубашка, а сейчас, вот прямо через секунду он будет мертвый, и это будет уже навсегда, этого уже будет не исправить, а все стоят, как будто у них ноги к асфальту приклеились, и толку-то, что они взрослые и что их много!..
– Ты что?.. – Мужик с автоматом оторопел и замер было, но почти сразу же и отмер, и рванул автомат к себе так, что проволочил Таньку по асфальту. – Пш-шла, зараз-за!..
Он дернул автомат вверх и в сторону, пытаясь стряхнуть Таньку. Но избавиться от нее было не так-то просто – в ствол она вцепилась намертво.
– Отпусти девчонку! – угрожающе прозвучал мужской голос.
– Девочка папу нашла! – надрывно подхватил женский. – Пусти ребенка, изверг!.. Товарищи, чей ребенок?.. Да что ж вы творите?!
Толпа загудела и вся, как одно огромное существо, подалась вперед. Это движение было таким могучим и страшным, что даже мужики с автоматами испугались, наверное.
– Да кто ее держит?! – заорал тот, который собирался расстреливать вражью силу. – Сама вцепилась! Пусти, дура!
– Не пущу, – сквозь зубы пробормотала Танька.
Не только страх ее, но и ярость сменились другим чувством – тем упрямством, которое доводило мать до исступления и за которое она не раз лупила Таньку до крови.
– Она за папку!.. – раздалось из толпы. – Отпусти его, пускай к дочке идет!
Это были последние слова, которые Танька смогла разобрать. После них крики слились в утробный возмущенный гул, и он был куда страшнее стрельбы.
– Вы что?! – испуганно крикнул в толпу мужик с автоматом. Не крикнул даже, а взвизгнул; вся его мужественность мгновенно превратилась в самый обыкновенный бабский страх. – Сдались они мне оба!.. Да пошли они!..
В ту же минуту Танька почувствовала, что она уже не держится за ствол автомата, а сама держит автомат за ствол. Он оказался такой тяжелый, что она чуть его не выронила; приклад громыхнул об асфальт.
– Давай, малая, отсюда живее. – Другой мужик, в точности похожий на первого, только не из отряда в камуфляже, а из толпы, забрал у нее автомат. – Бери своего папку, и дуйте, пока целы!
Только теперь Танька глянула на человека, из-за которого вляпалась в такой дурацкий сыр-бор. Он стоял рядом с ней, шатаясь, и, кажется, не очень понимал, что происходит. Глаза у него сделались мутные, лицо в тех местах, где его не залила кровь, было таким же белым, как Танькины пальцы.
Что было делать?
– Пошли! – Она дернула его за рукав. – Э-э, не падай!
Неизвестно, услышал ли он ее слова, но с ног валиться вроде перестал.
Танька схватила его за руку – покрепче, чем только что держалась за ствол автомата, – и потащила прочь.
Глава 4
Далеко они, правда, не убежали.
Сначала Танька почувствовала, что ногам ее как-то неловко, и, глянув вниз, увидела, что ремешок проклятый все-таки лопнул и бежит она уже в одной босоножке. Но это бы еще ничего – хуже, что спутник ее стал все чаще спотыкаться и замедлил бег.
– Навязался на мою голову! – в отчаянии воскликнула Танька, когда он в конце концов совсем остановился, прислонился к стене дома и сполз по ней так, будто его и правда расстреляли.
Что с ним делать, непонятно. Сидит на асфальте с закрытыми глазами, но вроде в сознании – дышит тяжело и прерывисто.
Танька присела перед ним на корточки, потрясла его за плечо и попросила:
– Побежали, а? Они ж передумают и догонят.
По уму, надо было не его уговаривать, а самой мчаться во весь дух куда ноги несут. Но она не могла этого сделать. Не его не могла оставить, а, наоборот, сама боялась остаться без него. Даже непонятно, почему так: помощи от сидящего никакой, обуза только, но оторваться от него страшно. Надо же! Когда висела на стволе автомата, никакого страха не было, а те- перь вот…
На ее просьбу он не ответил.
– Ты умираешь, что ли? – всхлипнула Танька.
Он молчал. Потом наконец хрипло проговорил:
– Нет.
– Тогда вставай! – встрепенулась она.
Он попытался подняться. Вздулась жила на высоком лбу, даже под кровяными разводами было видно. Но ничего у него не получилось – рука, упиравшаяся в асфальт, подломилась, и он завалился на бок. От этого Таньке стало совсем страшно, и она заревела в голос.
– Что ты?.. – пробормотал он.
Глаза у него наконец открылись. Левый, правда, не очень-то, потому что заплыл кровью, но правый смотрел не мутно, а с соображением.
– Бою-усь!.. – выла Танька. – Я бою-усь! Не умирай!
– Не умру. – Это он произнес хоть и хрипло, но уже твердо. Танька как по команде перестала выть. – Не умру, – повторил он. – Но идти пока не могу.
– Я тебя не дотащу, – предупредила Танька.
– О тебе речи нет. Надо позвонить. Жетон для телефона есть?
– Не-а.
– Ч-черт…
– Да ладно – жетон! – воскликнула Танька. – Ты скажи, куда звонить! Номер скажи.
– Запиши, – сказал он.
– Чем? – хмыкнула Танька. – Пальцем? И так запомню.
Откуда она собирается звонить, он не спросил – продиктовал телефонный номер, и Танька сорвалась с места.
Хоть от дома-книжки бежали во весь дух, она краем глаза приметила по дороге какое-то кафе, к нему теперь и вернулась. Оказалось, это сосисочная. Она была закрыта, но Танька так заколотила в дверь кулаками, что открыли ей через пару минут.
– Чего ломишься? – настороженно спросила тетка.
Она была толстая и стояла на пороге так, что мимо нее мышь не проскочила бы. Но Танька не мышь.
– Теть! – пронзительно крикнула она. – Я от мамы потерялась!
– И что?
– Дайте папе позвонить! – заканючила Танька. – Он приедет и меня отсюда заберет.