Гануш смутился:
– Я… я, честно говоря, не очень в курсе. Кажется, был женат, но сейчас разведен. Уже давно.
– Понятно, – вздохнула Юлия Николаевна.
Татьяна же небрежно поинтересовалась:
– А почему он все-таки в этот магазин нас позвал?
– Что вы имеете в виду? – растерялся продавец.
– Почему в Русалкиной Хатке было написано явно для мамы: «Гануш знает»?
– Да?.. – изобразил удивление старик.
– Мирослав приезжал в Карловы Вары? Когда?
– Еще в 1990 году. Сразу, как Вацлав Гавел объявил амнистию.
– Да, Танюшка, ты так и сказала, – обрадовалась мама, – что приписка в беседке сделана лет двадцать назад!
Однако глаза продавца – заметила девушка – забегали.
– Странно. Очень странно, – задумчиво произнесла Татьяна. – Допустим. В 1990 году Мирослав получил амнистию, смог вернуться в Карловы Вары, погулял по городу, вспомнил свою давнюю любовь… Но зачем в беседке-то послание оставлять? – Она обернулась к матери: – Не проще ли было к тебе в Москву явиться?..
– Я… я в девяностом году замужем была, – смущенно напомнила Юлия Николаевна. – Может, Мирослав узнал об этом? И не захотел портить мне жизнь?
Татьяна презрительно дернула плечом:
– Мог бы и раньше, до замужества твоего, из ФРГ или из Турции написать. Объяснить хотя бы, почему на свидание не пришел. И вообще исчез.
– Он писал, – тихо произнес Гануш. – Мирослав говорил мне. Через несколько дней после того, как оказался в Германии, и потом много раз. Письма, видно, не доходили.
– Жалкая отмазка! – отмахнулась Садовникова-дочь.
– Ты, Таня, не знаешь, что тогда были за времена, – вступилась за возлюбленного мать. – Я переписывалась с коллегой из Болгарии – и то послания всегда вскрытыми приходили. А тут – из ФРГ!.. Да еще от террориста!
– В общем, Юлечка, я вам все рассказал, а дальше поступайте, как считаете нужным, – подытожил старик. – Нынешний адрес Мирослава я вам дам, хотите – позвоните ему или напишите. Нет – воля ваша.
Продавец тяжело поднялся из кресла. В магазин как раз заглянул луч прощального закатного солнца, безжалостно высветил глубокие морщины у его рта, впалые щеки, усталые, выцветшие глаза.
«Мирослав, наверно, такой же дедок», – презрительно подумала Таня.
А Гануш торжественным тоном произнес:
– Мирослав – когда мы тогда, в девяностом, увиделись – мне сказал: «Я виноват перед Юлей, и ее право вычеркнуть меня из своей жизни. Но есть одна вещь…»
Продавец вдруг умолк, тяжело волоча ноги, двинулся в глубь магазина. Явился быстро – с черной бархатной коробочкой в руках.
– Не может быть! – ахнула Юлия Николаевна.
– Вы догадались, – тепло улыбнулся Гануш.
И уже через пару секунд на ее шее сияло ожерелье – с крупным изумрудом по центру, обрамленным золотыми подвесками.
– А у тебя, мамми, неплохой вкус! – оценила Татьяна.
Продавец взглянул в счастливое лицо Юлии Николаевны, улыбнулся:
– Мирослав очень переживал, что вы тогда не взяли ожерелье с собой.
– Я ведь не сомневалась, что встречу его уже завтра, – вздохнула она.
– Как бы то ни было, ваша вещь наконец вернулась к вам, – торжественно объявил старик.
Таня с сомнением спросила:
– Это ж сколько лет вы его хранили? С девяностого года?!
– Ну… да, – вновь смутился старик.
Впрочем, он быстро взял себя в руки и заговорил куда увереннее:
– Да. Когда Мирослав в Карловы Вары вернулся, сразу ко мне зашел. Ну, и рассказал в том числе, что у вас, оказывается, роман был… И ожерелье отдал. Я ему, кстати, сам говорил тогда: зачем? Встреться с ней сам, теперь ведь границы открыты. Но он же… романтик, фаталист! Нет, отвечает, пусть у тебя лежит. Прочитает Юля послание мое, придет сюда – вернешь вещицу ей. А если нет – значит, не судьба.
– Вы честный человек, – растроганно произнесла Юлия Николаевна.
– Зато и я заслужил счастье видеть, как сияет изумруд на вашей прелестной шейке, – патетически молвил старик.
* * *
Наши дни. Альмуньекар, Испания. Мирослав Красс
Мирослав Красс подошел к огромному, во всю стену, окну. Тоскливое море, пустынная набережная. С октября по апрель делать в городке нечего. Летом здесь гремели дискотеки, ревел скутерами молодняк, изо всех окрестных кафешек вились дымки: жарились на гриле сардины, скворчали на углях гамбас – огромные креветки, местное пиво «Alhambra» лилось рекой. Кажется, вся молодежь из Гранады, Севильи, Малаги устремлялась сюда, в Альмуньекар. Набережная пестрела красками, хохотала, танцевала в бешеном ритме.
Но едва наступал сентябрь, солнце умеряло свой пыл, в университетах начинались занятия, молодость покидала городок. На променаде у моря вне сезона гуляли лишь редкие местные – в основном пожилые. Вместо девчонок в крошечных шортиках – древние бабуси, вместо громогласных парней – холеные старички. На тренажерах – их по указу мэра разместили на всех пляжах – больше не валяли дурака, не целовались. Пожилые господа использовали спортивное оборудование исключительно по прямому назначению – качали пресс вкупе с тощими бедрами. А владельцы редких открытых кафе немедленно меняли высокомерно-презрительное выражение лиц на искреннюю заботу о каждом (на вес золота теперь!) клиенте.
Но странное дело: Мирослав по возрасту был куда ближе к чинным альмуньекарским жителям. Вроде бы надо радоваться, что в городке тишина, можно наслаждаться спокойными прогулками и пустыми пляжами. Однако каждый раз, когда курортный сезон здесь умирал, он впадал в тоску. Иногда даже бросался в «погоню за толпой» – ехал в Гранаду, в Барселону или дальше, в вечно суетливый и шумный Лондон. Не готов он был к старости, не нуждался пока в умиротворении. И квартиру здесь купил вовсе не для того, чтобы провести преклонные годы на покое. Просто городок был мал, не слишком раскручен, потому недвижимость тут стоила дешево. В любимом английском Брайтоне он мог бы позволить себе лишь студию на окраине, безо всякого, естественно, «view», тут купил симпатичную двухспальную квартирку на первой линии, с балконом, со сплошь стеклянной стеной.