Собирай на стол, есть хочется, а я к бабке загляну.
Бабка, держа планшет на коленях, смотрела «Женитьбу Бальзаминова», весело хихикая, но при моем появлении сунула планшет под подушку и сложила ручки на груди, тяжко вздохнув. В ту минуту мне очень хотелось ее придушить, но я напомнила себе, что старость надо уважать. Неизвестно какие кренделя я начну выписывать, когда мне стукнет восемьдесят… если стукнет.
– Ну, что? – с живейшим интересом спросила она.
– Вынуждена сообщить, дверь в квартире на Михайловской у вас с причудами.
Я поведала ей о своих, то есть дверных, приключениях, но старая вешалка даже бровью не повела. Махнула рукой, точно от мухи отбиваясь, и равнодушно заявила:
– Ерунда. Мишаня куролесит.
– А Мишаня у нас… – я устроилась в кресле, глядя на бабку с большим недовольством.
– Братец мой… сущий кровопиец, не тем будь помянут. Папашино наследство заграбастал, тебе, говорит, и своего добра хватит. Может, и так. А справедливость? Я спорить не стала, что мне, с родным братом судиться? Только ничегошеньки он не выгадал. Помер, шельмец, и все его добро мне досталось. Жениться он так и не сподобился.
– Очень поучительно, – кивнула я. – Только непонятно, как ваш Мишаня мог куролесить, если, по вашим словам, успел помереть?
– Чего непонятного? – удивилась старушенция, приподнялась с подушек и зашептала, выпучив ехидные глазки: – Любовница его убила. Житья ей от него не было. Замуж не брал, а на других смотреть не смей. Есть такие подлые мужики. Мой четвертый муж тоже…
– Мне бы лучше про Мишаню, – напомнила я.
– А я про кого? Взяла Любаня грех на душу и его порешила. По‑женски я ее очень даже понимаю. Портрет видела? Мишанину квартиру я внучку оставила, а портрет себе забрала, почто он Андрюшеньке? Выкинуть жалко, все‑таки брат. А он как начал куролесить. Ни одной ночи от него покоя не было. Сервиз разбил, подлюга. Саксонский, на двенадцать персон… только вазочка осталось. Прислуга разбежалась, а Витюша ночью со светом спал и крест носить начал. Я портрет в задние комнаты сослала, но стало только хуже. Чуть дом не спалил. Тут Андрюшка пропал, и я приказала портрет назад вернуть, пусть там куролесит, – бабка схватила лорнет и на меня уставилась, как видно, желая проверить, какое впечатление на меня произвел ее рассказ.
– Маланья Федоровна, – позвала я. Злясь на бабку, я называла ее исконным именем, тем самым подчеркивая, что ее стойкое стремление приврать мне очень даже хорошо известно. Бабка делала вид, что этого не замечает. Не заметила и сейчас. – Я верю, что у вас большое будущее в комедийном жанре, – продолжила я, – но не могли бы вы повторить ваш рассказ в присутствии психиатра? Есть шанс провести остаток дней в компании выдающихся исторических личностей. Наполеон, Александр Македонский… кто вам больше нравится?
– Не веришь? – отложив лорнет в сторонку, вздохнула бабка. – Ну и ладно. Есть дураки, которые и в бога не верят. Записку оставила?
– Оставила.
– Что ж, будем ждать. Может, объявится Андрюшенька. Ступай себе… – она вновь тяжко вздохнула, вспомнив о своей роли умирающей, но я уходить не спешила.
– Скажите‑ка, Милана Теодоровна, а Витя у вас давно живет?
– Витя? – встрепенулась старушка. – Давно.
– А поточнее нельзя?
– Да, почитай, всю мою жизнь… хотя, он ведь молодой… Значит, чего‑то я путаю.
– Память у вас тоже с причудами, как дверь в Мишаниной квартире, – съязвила я. – То вы помните, что при царе Горохе было, то не можете ответить на простой вопрос.