11
Но сильнее всего устаёшь не оттого, что идёшь, а оттого, что мечтаешь. В особенности – если то, о чём мечтал, сбудется. Если сбудется, думаешь: неужели мечтал – об этом? И неужели так устал – из-за, ради этого?
А если мечтать не будешь, всё равно ведь устанешь. Да и не удастся – не мечтать.
В прошедшем времени почти ничего не сбылось, то же, что сбылось, не считается. В настоящем, внезапно переставшем быть будущим временем и спешащем снова стать прошедшим, мечтаешь обо всём том, что не сбылось, заставляя – да нет, упрашивая всё несбывшееся всё же как-нибудь сбыться.
Я шёл и мечтал, вот только никак не удавалось понять, о чём же мне мечтается.
Ведь мечталось же, так о чём же?
О том, наверно, что там, в том удаляющемся по мере приближения сарае, – ко мне подкрадывается неизвестность, словно шаги украдкой за спиной. Вот приду в него, в совершенно другой, бывший чуждым сарай, и у меня спросят… Что-то же спросят, да?
Или наоборот, сразу же возьмут и скажут что-нибудь своё необычное. Например, скажут:
– Нет сарая, кроме сарая.
И спросят:
– Согласен?
Нет, – мечтал я, – не спросят. А если и там спрашивают, зачем я туда иду?
Вот об этом, наверно, и мечтал.
И ещё мечтал – поначалу – вернуться в сарай, тускнеющие огни которого хорошо виднелись за спиной. Тогда ещё можно было обернуться.
Он усмехнулся:
«Если долго не вступать в реку, она превратится в болото, и второй раз вступить в неё не удастся».
А я всё равно мечтал. Но об этом ли – не помню…
Не помню, о чём мечталось.
12
Новый сарай – это, в первую очередь – другой запах. Вообще – запах, потому что старый сарай не пахнет, наверно. Да, конечно, новый сарай пахуче сияет огнями, а не тускнеет, если можно так выразиться…
«Нельзя, и ты, надеюсь, это понимаешь».
Ладно, не буду. Так вот, новый сарай сияет огнями, и у него есть удобства, хотя и без вида.
Но главное всё-таки – запах. Я и не подозревал, что будет такой запах, не надеялся даже. А он – был.
Запах – вещь невероятная, – да и не вещь даже, а скорее – событие. Он важнее всего остального.
Вот именно: остального.
Там, в прошедшем времени, самым запомнившимся мне был запах дыхания девушки, в которую я был влюблён…
«Нельзя ли без банальных метафор?»
Банальным становится внезапное исчезновение запаха. Да, не возражаю, после него остаётся воспоминание, но у воспоминаний – запаха нет…
«Всё зависит от конкретного воспоминания. Стоящее воспоминание запах вполне даже имеет. Ну, и если бы – предположу невозможное – любовь была взаимной, запаха не было бы. Взаимность развеивает не только иллюзии, но и запахи. Впрочем, запах – это, собственно говоря, одна из иллюзий».
Но от этого воспоминание не перестаёт быть воспоминанием.
А запах – исчезает, и уже больше никогда не появится, сколько ни пытайся воскресить его воспоминанием.
Помнишь, что – был.
«В чём же разница между взаимной любовью и отсутствием любви? В обоих случаях запаха нет».
Вроде бы действительно был.
Не помню, кажется, что-то такое было… А запах ли это – сейчас уже не припомню.
Нет, просто показалось. Откуда ему взяться, особенному запаху?
Да и всё остальное – было ли?
«Не забегай вперёд, давай по порядку. Попробую не перебивать без надобности. Итак?»
13
Итак, для меня начинался новый год. Это был год смены сараев, а смена сараев – не просто смена, как, например, первая, вторая или даже третья, не говоря уже о смене белья или старинном журнале с тем же вводящим в заблуждение названием. Смена сараев – одна из наиболее загадочных смен, если не самая загадочная. Вроде бы меняешь сарай на сарай, а получается, что сменил старый год на новый.
Новый год – самый невесёлый праздник. Не потому, конечно, что, мол, ещё один год… и тому подобное.
«Я уж думал, что ты снова опустишься до банальности. Прости, что в очередной раз перебил».
До некоторых банальностей приходится не опускаться, а наоборот…
Нет – потому, что принято веселиться. Что может быть грустнее?
Чем ближе был новый сарай, тем ближе – новый год, и тем явственнее, хотя и ничуть не ярче, становились огни. Сначала я думал, что ярче они не становятся потому, что и без того уж ярче невозможно. Вгляделся и понял, что причина – в другом.
В том, что сияют, оказывается, не огни, а пуговицы и кусочки. Кусочки то ли материи, то ли одной большой пуговицы, разделённой непоровну между всеми. У всех же, как я впоследствии понял, было принято в обязательном порядке стоять под этими кусочками и…
«Не забегай вперёд, обо всём – по порядку».
Как скажешь. Вернее, как прикажешь. Продолжу, с твоего позволения.
«Да продолжай уже, не ёрничай!»
14
Настал новый год: сарай был сменён.
В новом для меня сарае бросалось в глаза изобилие пуговиц, почти сразу увы, потерявших для меня притягательность вместе с потерей ощущения иносарайности. Своя пуговица ближе к телу, однако она же и лишена очарования чужеродности. Своё не отталкивает, но и не притягивает, а если притягивает, то всего лишь по инерции, свойственной всему, к чему привык.
Налицо в новом сарае были удобства, особенно – основное. Доступность, да и самоё наличие основного удобства поражали и, как оказалось, не начинали казаться полностью банальными даже с течением времени. В этом, очевидно, отличие удобств от пуговиц: без последних представить себя всё-таки можно, тогда как без первых – нет. К сожалению, нет.
В ознаменование доступности удобств или по другой причине, вокруг развевались не только на ветру, но и в безветренную погоду многочисленные кусочки-лоскуты, те самые, которые я несвоевременно упомянул выше. Теперь до них дошла очередь, и в них можно и нужно было вглядеться.
Вглядевшись, я понял, что различаются лоскуты размерами, по сути же различить их невозможно, да никто и не различал. Все не проходили мимо лоскутов, а напротив, напряжённо вглядывались, остановившись как следует и как следует же замерев. При этом у каждого вглядывающегося наворачивалась слеза и губы подрагивали.
– О чём вы задумались? – спросил бы я, если бы сам себе позволил подобную дерзость, у очередной сараянки с подрагивающими губами.
– Отвешиваю мысленный поклон, – отстранённо ответила бы она, если бы считала ответ неочевидным, а вопрос – недерзким.
– Сарай нерушимый! – пели все, правда, по-новосарайски. У нас, в старом сарае, пели тоже и то же, хотя и по-старосарайски, разумеется.
Все замирали как следует, хотя и намного более раскованно, чем в оставленном мною сарае. Незапертая для посторонних избела голубая дверь с непринуждённой регулярностью распахивалась, и входили, вернее, влетали, непервая женщина и такой же непервый мужчина. Они были первыми для всех сараян, и это придавало весомости говоримому. Было очевидно, что мужчина и женщина гордятся своей ролью и своими пуговицами, а значит и в первую очередь – своим сараем. И было чем: сарай сиял всеми пуговицами гордящихся им и ими сараян.
– Весомо и настойчиво просим любить и жаловать, – скажем, говорили непервые мужчина и женщина, – всеобщего любимца.
Веско названный всеобщим любимцем врывался в голубую дверь, бросал на всех плотоядно-отрешённый взгляд и в такт подёргиванию принимался нашёптывать фальцетом о чём-либо существенном, тогда как за ним шеренгой жестикулировали и шеренгой же подёргивались влетевшие вместе с ним неназванные общими любимцами.
Непервые женщина и мужчина пронзали всех неотразимым общим взглядом и сообщали:
– Требуем не ошибиться и постоянно восхищаться всеобщей недостижимой любимицей.
Всеобщая любимица спускалась ко всем с недоступной высоты, признавалась в микрофон в сокровенном и показывала всем же самоё себя, тем самым становясь ещё более недостижимой.
– И наконец, – звенящим голосом провозглашали непервая женщина и непервый мужчина, указывая на белоснежно-разноцветную стену, – настаиваем на восхищении единственно правильным воплощением белостенности.