– Обрежь края, а то не помещается, – говорит Борис.
Юра обрезает кнопки. Уф, пролетело!
Стенгазета вывешена. Около нее толпятся наши одноклассники. Только мы трое стараемся не смотреть в ее сторону.
Колючка
Восьмой класс. Первый послевоенный год. Голодновато. Всё по карточкам. Школьников пытаются подкармливать: в буфете винегрет. А в класс приносят пирожки. На подносе. Кто то поддает под днище подноса. Начинается шарап. Сильным достается всё. Более слабым и девочкам – ничего.
С этим надо кончать! Пишу заметку в школьную сатирическую стенгазету «Колючку». Заметка проходит на ура – сатирических материалов всегда нехватает. Поскольку газета делалась в спешке, то никто, в том числе и я, не заметил, что в заметке не был указан конкретный класс. Результаты не замедлили сказаться. Уже на завтра членов редколлегии начали посещать представители разных классов, от третьего и до девятого (в этой школе старшего), с обещанием вздуть. Оказалось, что описанные в заметке события происходили в каждом классе, а преследование за критику существовало во все времена.
Арон Моисеевич Радунский
Арон Моисеевич Радунский, директор нашей школы, был человеком безусловно неординарным. Во-первых, по слухам он уже несколько раз разводился – всё с одной и той же супругой, что, конечно же, свидетельствовало о его постоянстве. Во-вторых, он был человеком ехидным. Как-то на педсовете стоял вопрос об исключении из школы одного ученика. Его поймали с поличным, когда он «обследовал» химический кабинет – бог его знает, что он мог там найти.
За парня вступился физик, Рисс: «Это очень способный ученик. Он интересуется физикой.».
– А что, в физическом кабинете всё цело? – бросил реплику Радунский. Судьба парня была решена.
А на уроках по математике, которую Арон Моисеевич вел в старших классах, нам доставалось. Выслушав ответ незадачливого школьника Арон Моисеевич начинал: «Ну что ж, сегодняшний матриал вы подготовили хорошо, но, – большой палец правой руки отрывался от кулака, поднимался, изгибался и начинал вращаться, – элементарных знаний нехвататет. – Директор переходил на ты, – Садись, двойка!» – и большой палец прищелкивал, как если бы давил вошь.
Традиции и кое-что еще
Может быть не вредно упомянуть об одной особенности нашей школы № 336 им. Радищева. В каком-то смысле это была элитная школа. Я не зря употребил выражение «в каком-то смысле». Дело в том, что там учились, в основном, дети работников знаменитого в то время ЦАГИ – Центрального Аэрогидро Института и подведомственного этому институту опытного завода № 156. Считалось, что радищевцы (так мы себя называли) проходят под эгидой ЦАГИ весь воспитательно-образовательный цикл, то есть детский сад, школу и институт, а затем идут работать в ЦАГИ или на 156-ой завод. Поэтому в школе царил культ авиации. Учили нас, наверное, неплохо, судя по тому, что все выпускники, из тех кого я знаю, стали инженерами, кандидатами и докторами технических наук. Исключением, кажется, был только Эдуард Павлович Думпэ, который стал профессором и доктором медицинских наук.
Эвакуация
22 июня 1941 года. Выступление Молотова. Мы уверены в скорой победе. В стране пропагандировалась знаменитая формула «На вражьей земле мы врага разобьем малой кровью, могучим ударом». Писали о каком-то Ворошиловском залпе, который многократно превосходит суммарный залп немецкой артиллерии, и т. д. и т. п., Сводки первых дней войны также способствовали такому шапкозакидательскому настроению. Советское руководство всегда заботилось о том, чтобы не пугать граждан, а потому старалось как можно меньше их информировать.
Этим же принципом, очевидно, руководствовалось начальство МосгорОНО, когда в конце июня 1941 решило эвакуировать из Москвы школьников. Родителям было сказано, что все школьники в обязательном порядке должны отправиться в летние пионерские лагеря.
А вот когда мы прибыли под Рязань, в село Юшта Шиловского района, нам объявили, что это не пионерский лагерь, а интернат. Естественно, что рассчитывая на пребывание в лагере только в течение лета, никто из нас не обзапасся зимней одеждой и утепленной обувью, что весьма сказалось с началом зимы.
Мы были эвакуированы вместе с нашими классными руководителями, и они, надо отдать им должное, очень о нас заботились, но их возможности были весьма ограниченны.
Пока было тепло и относительно терпимо с продовольствием, все было более или менее благополучно. Главная беда состояла в частых расстройствах желудка – результаты налетов на колхозные и частные сады и огороды, где мы воровали незрелые овощи и фрукты. Лечили нас рисовым отваром. В порядке профилактики от малярии мы получали акрихин. По вкусу он очень напоминал хину, только, пожалуй, был еще более горьким. Мы с этим акрихином боролись как могли: наиболее сознательные закатывали таблетки в хлеб и глотали. А другие делали вид, что глотают, а сами их выкидывали, и в этом деле так поднаторели, что хоть в цирк фокусниками.
Неожиданно, в октябре, нас, ничего не объясняя, посадили на теплоходы и отправили на Урал. Уже после войны я узнал, что наша поспешная эвакуация из под Рязани была вызвана тем, что немцы прорвались где-то в этом районе.
В другие времена маршрут нашего теплохода был бы мечтой туриста: Ока, Волга, Кама, живописные берега, посещение крупных старинных городов – Рязани, Нижнего Новгорода, Казани. Однако, для нас все это выглядело иначе. Скученность на кораблях была страшная. Наступили холода, которые усиливались по мере приближения к Уралу. С продовольствием было настолько плохо, что ребятишки из младших классов в порту Нижнего Новгорода пытались слизывать с конвейеров просыпавшуюся муку. Один из школьников умер в пути. Когда мы прибыли в Оханск, на Урале уже была настоящая зима. Нас там кое-как экипировали, но тем не менее без обморожений не обошлось.
Старшие классы (от 5-го) разместили в районном селе Большая Соснова. Взаимоотношения между ребятами были очень похожи на те, что описаны в известном фантастическом рассказе «Повелитель мух». Там мальчишки в возрасте до двенадцати лет были предоставлены сами себе, и всё кончилось войной. У нас было примерно то же самое. Атаманствовали мальчишки с Самокатной, которая была основным «поставщиком» малолетних преступников в Бауманском районе Москвы, так что чем меньше будет об этом сказано, тем лучше.
Конечно и здесь учителя пытались что-то сделать, но часто они просто не знали, что у нас происходит: всякая информация, уходящая во внешний мир, как известно, в ребячьих коллективах считается ябедничеством со всеми вытекающими для «ябед» последствиями – «темными» или, в лучшем случае, бойкотом.
Отношения с населением были натянутыми. Наше появление в Большой Соснове нарушило привычный образ жизни. Нас презрительно называли «выковыренными». Отношения с местными ребятами тоже никак не налаживались, и в этом в значительной степени была наша вина: москвичи были более образованными, точнее говоря, более информированными, и не стеснялись показывать свое превосходство.
На этом мрачноватом фоне были свои светлые пятна. Вот об одном из них я и хочу рассказать.
Доктор Богорад
Минимум лекарств, скученность в общежитии, все удобства во дворе. Ребята истощены недоеданием, но за два года ни одного смертного случая. Чудо? Это не чудо, а подвиг наших воспитателей, и главное – доктора Богорада. Ему лично я обязан тем, что не стал в 12 лет безногим калекой.
Я пожаловался на боли в ногах, и был немедленно помещен в изолятор. Ступни и пальцы ног (да извинит читатель за столь неаппетитную подробность) начали гноиться. Хирург из местной больницы определил «отморожение третьей степени», обругал меня за то, что так поздно спохватился, и добавил, что, по его мнению, во избежание гангрены ступни следует ампутировать.