На потолке над постелью с газетами, разорванным стеганым одеялом и канифасовой подушкой виднелись контуры какого‑то старого пятна от лопнувшей трубы. Оно смахивало на морского конька, а при желании его можно было принять за русалку. Он подумал, приходили ли подобные фантазии в голову мужчине, лежащему на полу.
– Но это ничего не значит, – с усердием поспешно добавил Стенстрём, – все равно их присоединят к техническим вещественным доказательствам.
Мартин Бек не ответил. Вместо этого он показал на подшивку документов, которые Стенстрём положил ему на стол, и сказал:
– Что это?
– Протоколы допросов. Из округа Сундбюберг.
– Отнеси их обратно. Я с завтрашнего дня в отпуске. Отдай Колльбергу. Отдай кому хочешь.
Мартин Бек убрал фотографию и поднялся этажом выше. Он открыл дверь и оказался у Колльберга и Меландера.
Здесь было намного жарче, чем у него в кабинете, поскольку окна у них были закрыты и шторы задернуты. Колльберг и подозреваемый молча сидели за столом друг против друга. Долговязый Меландер стоял у окна с трубкой в зубах, скрестив руки на груди. Он внимательно смотрел на подозреваемого. На стуле у двери сидел полицейский в форменных брюках и светло‑синей рубашке. Фуражка покачивалась у него на правом колене. Никто ничего не говорил, и единственным звуком было шуршание магнитофонной ленты. Мартин Бек встал сбоку за спиной у Колльберга и присоединился к общему молчанию. Они слышали, как в окно снаружи бьется оса. Колльберг был без пиджака и с расстегнутым воротничком, но, несмотря на это, рубашка у него между лопатками совершенно промокла. Влажное пятно постепенно меняло форму, сползая широкой полосой вниз по позвоночнику.
Мужчина по другую сторону стола был маленький и уже начал лысеть. Одет небрежно, пальцы, сжимавшие поручни кресла, неухоженные, с грязными обломанными ногтями. Исхудавшее, нездоровое лицо, казалось, выражало готовность просить прощения по любому поводу. Подбородок у него дрожал, глаза бегали. Мужчина начал всхлипывать, по его щекам скатились две слезинки.
– Ага, – строго сказал Колльберг, – ты так молотил его по голове бутылкой, что она разбилась у тебя в руке.
Мужчина кивнул.
– А потом, когда он уже лежал на полу, колотил по нему стулом. Сколько раз ты его ударил?
– Не знаю. Не много. Не много, но сильно.
– Вот именно. А потом повалил на него буфет и ушел. А что в это время делал третий из вашей компании – Рагнар Ларссон? Он не пытался как‑то вмешаться, я имею в виду, воспрепятствовать тебе в этом?
– Нет, он ничего не делал. Ни во что не вмешивался.
– Не начинай снова лгать.
– Он спал. Он был пьян.
– Пожалуйста, говори чуточку громче.
– Он лежал на постели и спал. Он ничего не видел.
– Несомненно, пока не проснулся, а потом взял и пошел в полицию. Так мы узнали об этом. Однако кое‑что мне непонятно до сих пор. Почему вы подрались? Вы ведь никогда в жизни не видели друг друга до тех пор, пока не встретились в том притоне. Разве не так?
– Он сказал, что я тупой фашист.
– Это слышит любой полицейский несколько раз в неделю. Меня уже сотни людей называли фашистом, гестаповцем и еще гораздо хуже, однако я из‑за этого никого не убил.
– Он сидел напротив меня и все время повторял, что я тупой фашист, тупой фашист, тьфу. Он вообще больше ничего не говорил. А потом он начал петь.
– Петь?
– Да, чтобы поиздеваться и разозлить меня. Песни про Гитлера.
– Ага. А ты дал ему для этого какой‑то повод?
– Я сказал, что моя мама была немка. Но это было до того.
– До того как вы начали пить?
– Да… Я сказал лишь, что не имеет значения, кто у человека мама.