Андрюша не видел, как Тимка оборачивается на его крик и бросается обратно, на ходу зачем-то вырывая из земли здоровенный куст репейника.
– Пшел! Пшел отсюдова!
Этого Тимкиного крика Андрюша тоже не слышал. Правда, Тимка и сам словно оглох. Вернее, звук-то он слышал, но будто бы внутри своей головы. Тихий такой звук… Тимка вдруг понял, про что мамка говорила «ангельское пение». Но прислушиваться было некогда. Зажмурившись, он стеганул оборотня репейником…
Когда Тимка открыл глаза, волка рядом не было. На траве лежал без сознания Андрюша.
– Анд-дрюха! Ты чего?! – стуча зубами от ужаса, пробормотал он. – Вставай…
Увидев, что Андрюша не приходит в себя, Тимка бросился в деревню.
Когда он вбежал в избу, отец еще работал – тюкал тонким молоточком по серебряной ризе.
– Тятя! – трясясь, воскликнул Тимка. – Там… там…
Отец поглядел исподлобья: не любил, когда от работы отвлекали. Да это было раз и навсегда Тимке заказано.
– Ну? – спросил он. – Чего стряслось?
– Оборотень… Андрюху… загрыз… – дрожа, выговорил Тимка.
– Ты что плетешь? – нахмурился отец.
– Вот те крест! Оборотень на нас кинулся… Андрюха упал…
По тому, как трясся и крестился обычно бесшабашный сын, отец, видно, понял, что дело нешуточное.
– Где? – быстро спросил он, уже идя к дверям.
– На пустоши, возле баньки!
– Беги к барыне, – на ходу бросил отец. – Скажи, беда!
Илья и принес Андрюшу в усадьбу – целого, без единой царапины, но так и не очнувшегося. И водой его отливали, и тормошили – ничего не помогало.
Когда Андрюша пришел в себя, солнце светило сквозь светлые шторы. Окно было открыто, веял ветерок.
Он чувствовал такую слабость, словно до изнеможения бегал по ангеловскому парку.
– Это и неудивительно, – сказала мама, подавая ему лекарство в серебряной рюмочке. – Ведь ты целые сутки был без сознания! После того как тебе померещился оборотень, у тебя случилась нервная горячка.
– Он не померещился. – Андрюша помотал головой. – Мама, я тоже думал, что оборотней не бывает. Но я сам его видел! Почему он приходил?
– Милый мальчик мой, ты вырастешь, станешь ученым, – ласково сказала мама. – Ты ведь хочешь стать ученым? – Андрюша кивнул. – Вот тогда тебе будут понятны все явления природы.
Андрюша хотел возразить, что оборотень точно был, он его своими глазами видел, – но тут со двора донесся Тимкин голос:
– Андрюха! Глянь в окошко!
– Куда ты? Тебе нельзя! – воскликнула мама.
Но Андрюша уже вскочил с кровати.
Под окном стояли Тимка и его отец. Илья Кондратьев держал что-то, покрытое куском домотканого льна.
– Выдь сюда! – позвал Тимка.
Не слушая маминых возражений, Андрюша выбежал из комнаты.
– Гляди, Андрейка! – широко улыбаясь, сказал Илья, когда тот выскочил на крыльцо.
Он снял тканину, и на Андрюшу глянул лик Ангела. Сверкала на солнце серебряная риза, сверкали огоньки в разноцветных яхонтах…
– Какой же ты великий мастер, Илья… – с восхищением сказала мама, тоже вышедшая на крыльцо.
– Мы, Кондратьевы, все такие! – довольно хмыкнул Тимка.
– А ты при чем? – засмеялась мама. – У отца твоего золотые руки. А ты сорванец. Смотри, лениться станешь – всех Кондратьевых опозоришь.
Тимка насупился: ему явно неприятны были назидания барыни.
– Камушки те самые? – пока мама крестилась на икону и рассматривала ризу, тихо спросил Андрюша. – Мы ведь рассыпали вчера…
– Отец собрал потом, – так же тихо ответил Тимка. – За вихры меня отодрал.
– Вот, мальчики. – Мама обернулась к ним, улыбаясь. – Теперь Ангел нас всех хранит! И никакие оборотни нам не страшны. Нам вообще нечего бояться. Пока мы вместе, все будет хорошо!
Андрюша смотрел на икону, и ему казалось, что он видит ясную и печальную улыбку Ангела-хранителя и даже слышит его голос. Только не говорит он, а будто поет.
Профессор Ангелов молча смотрел в глаза Ангела-хранителя на иконе. Они посверкивали печально, но ярко, как яхонты на ризе.
– Что вы делаете, Андрей Кириллович? – услышал он и обернулся.
В дверях стоял Федор Кондратьев.
– Здравствуй, Федор, – кивнул Ангелов. – Не знаешь, что делают в церкви?
– В церкви обычно иконостас разбирают? – усмехнулся тот.
– А тебе нужны эти иконы? – пожал плечами Ангелов. – Насколько я успел понять, у большевиков другие ценности.
– Иконы нам не нужны, – согласился Федор. – А ценности нужны.
– Ризы?
– В том числе. Куда вы все это уносите?
Скрывать что-либо от Федора Кондратьева не имело смысла. И не потому, что он возглавлял теперь уездную власть, а потому что одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять: этот человек рожден для того, чтобы распоряжаться не только своей судьбой, но и многими чужими. И всегда это было понятно, кстати, даже когда Федор был мальчишкой. Впрочем, ему и теперь чуть больше двадцати.
– Сейчас – в усадьбу, – ответил Ангелов.
– А потом?
– Здесь всё пропадет, – сказал Андрей Кириллович. – Ты и сам это понимаешь.
– А в усадьбе, думаете, сохранится? – вздохнул Федор.
Ангелов испытующе посмотрел ему в глаза и сказал:
– Это от тебя зависит.
Федор промолчал. Постоял, глядя на Ангела-хранителя, потом так же молча вышел из церкви. Проводив его вззглядом, Ангелов взял икону и уложил ее в дубовый ящик.
Глава 3
У родителей Федор бывал теперь редко, но не жалел об этом. Входя в родной дом – в месяц раз, может, – он чувствовал одну лишь тягость.
И сегодня тоже. Даже в тусклом свете лучины было заметно, какой унылый разор царит теперь в избе. А ведь Кондратьевы никогда не бедствовали, и дом, поставленный дедом Ильей, был в деревне из лучших.
– Здорово, Федь, – сказал Степан.
Он один улыбнулся брату и, отложив упряжь, которую чинил, встал ему навстречу.
Восьмилетний Пашка не сразу и заметил, что в избу кто-то вошел. Подняв голову от фигурки, которую вырезал из дерева, он посмотрел на старшего брата таким нездешним взглядом, какой Федор видел на картине итальянского художника Боттичелли в альбоме ангеловских барышень.
Мать месила тесто с такой яростью, словно не тесто это было, а горькое горе.
Но горе ее было не в квашне – сидело за столом, уронив голову на столешницу. Отец, как обычно, был пьян. Бутыль самогона, стоящая перед ним, была пуста. Услышав, что Степан здоровается с братом, отец поднял голову, посмотрел на старшего своего сына мутным взглядом и, ни слова не произнеся, придвинул к себе бутыль.
– Прорва ненасытная! – в сердцах бросила мать.
– Молчи, дура, – заплетающимся языком пробормотал отец.
– В могилу лягу – замолчу! Недолго тебе ждать, ирод! Ой, горе наше горькое! – запричитала мать. – Что с тобой сталось, Тимофей?!
– Ишь, завыла! Хватит, сказал! Самогону подай!
– Нету! И так картошку всю на проклятое зелье извел! Нету! – Она завыла. – Господи, был мужик как мужик… А революция настала – будто с цепи сорвался!
– Всю жизнь на цепи просидел! – Тимофей скрежетнул зубами.
– Брось, батя, – миролюбиво произнес Степан. – Пойдем, спать ляжешь.
Он попробовал поднять отца с лавки, но Тимофей оттолкнул его.
– Не трожь, Степка! Сам себе теперь хозяин! Поняли? Сам!
– Хватит тебе. – Федор снял фуражку, повесил на гвоздь. – Такое время настало! Перед народом все пути открылись. А ты спиваешься.
– А ты мне не указывай! – гаркнул Тимофей. – Думаешь, начальником заделался, так можно теперь отца учить?
Он погрозил Федору кулаком и попытался встать, но это ему не удалось.
– Господь с ним, Федя, – опасливо проговорила мать. – Ничего не поделаешь. Не надо на отца злиться. В кои веки заехал проведать, сынок, и злишься. Грех это. Сядь, поешь горячего.
Не глядя на отца, Федор молча сел за стол. Мать подала ему щи и хлеб.
– Морду воротишь? – не унимался Тимофей. – Брезгуешь с отцом поговорить? Ангеловы во всем виноваты!
– Тять, ну чего ты? – сказал Степан. – При чем тут Ангеловы?
– Что я видел? – надрывно продолжал Тимофей. – Всю жизнь при них. Благодетели! А сами… Все, что отец, покойник, сделал, себе захапали!
Федор отставил нетронутую миску, бросил ложку и резко встал из-за стола.
– Уберегли, а не захапали, – бросил он. – Чтобы ты не пропил. – И, уже выходя из избы, добавил: – Не там виноватых ищешь, батя.