– Нет. В примаки не пойду, – отрезал Федор.
– Ну что за глупости, – укоризненно проговорила она.
– Ты же ко мне в город переехать не хочешь, – напомнил он.
– Я не могу, Федя, – смутилась Лида. – Как школу оставить, вообще все? Нет, невозможно.
– Вот видишь. А меня попрекаешь.
– Я не попрекаю, Федя, ты что? – виновато произнесла она. – Я постараюсь… Поговорю с папой. Мы что-нибудь придумаем.
– Что тут придумывать, Лида? Сообщи, когда вещи соберешь – я за тобой приеду. Тоскую по тебе, родная моя… – сказал он.
И больше уже ничего они не говорили – забылись в поцелуях.
Андрей Кириллович отшатнулся за куст, росший у поворота аллеи. Сердце билось так, что он боялся выдать свое присутствие и выронить футляр с хрустальным яйцом из дрожащих рук.
Ведь он был уверен, что все это кончено! Да, в юности – что там, просто в детстве! – Федор был влюблен в Лиду. Его, отца, это беспокоило, но он понимал, что влюбленностью этой руководят в большей степени требования физиологии, чем чувства, а потому понимал, что все это пройдет, как только в жизни Федора Кондратьева появятся другие, более доступные объекты. А главное, он хорошо знал свою старшую дочь и знал, что Лида с ее здравым разумом, с правильными представлениями о хорошем и дурном не изменит своей ясной натуре. Но ведь с тех пор все переменилось! Революция, Гражданская война, военный коммунизм – все это увело Федора Кондратьева из родительского дома, и когда он объявился в уезде начальником, точно уж ему должно было стать не до романтических увлечений прошлого.
И вдруг оказывается, что ничего Андрей Кириллович не знает – ни об этом крестьянском парне, выросшем у него на глазах, ни, главное, о своей старшей дочери…
Чувство, охватившее его сейчас, поздним вечером, когда он случайно увидел, как Лида целуется в парке у родника с Федором Кондратьевым, не было обычным отцовским возмущением. Это была тревога. И более чем тревога – это было смятение.
Профессор Ангелов, все ускоряя шаг, пошел прочь по освещенной луной аллее.
Он не может оставить все идти своим чередом. Не то теперь время, чтобы позволить себе надеяться на судьбу.
Федор лежал на своей расстеленной кожанке и смотрел, как Лида, освещенная первыми солнечными лучами, поправляет растрепавшуюся прическу. Почувствовав его взгляд, она обернулась и смущенно спросила:
– Что ты?
– Красивая. Глаз не отвести.
Он сел и устало потер лоб. Лида подошла, остановилась рядом. Федор обнял ее за талию.
– Устал ты, Феденька, – сказала она. – Глаза тебе усталость застилает.
– Думаешь, обманываю?
Он улыбнулся. Улыбка вышла короткая, но в том, как осветила она его гармонично вылепленное суровое лицо, было то же обаяние, которое еще десять лет назад свело с ума Лидочку Ангелову и заставило ее проговорить вот здесь же, у родника в усадебном парке: «Я тебе верю и буду любить тебя всегда».
– В уезде саботаж сплошной, – сказал Федор. – А кто революции поверил, кто работать хочет, тот не знает как. Не умеет.
– Тебе отдохнуть надо, – покачала головой Лида. – Нельзя день и ночь работать. – Она подошла к мраморной чаше, в которую лилась из родника вода, набрала ее в пригоршни, подошла к Федору и, проведя мокрыми руками по его щекам, губам, «сказочным» голосом проговорила: – Вода живая, умой моего любимого, пусть будет здоров и счастлив, пусть заботы его оставят… А что ты смеешься? – Она покачала головой, заметив его усмешку. – Правда ведь вода у нас живая. Уникальный химический состав. Папа статью об этом опубликовал в журнале Академии наук.
Федор поднялся. Его лицо и в самом деле стало яснее, приобрело даже детское выражение.
– Ты – живая вода, – сказал он.
И поцеловал Лиду так, как целовал в первое их свидание и всегда.
«Как похожа на мать-покойницу. Та же ясная красота».
Щуря воспаленные от бессонной ночи глаза, Андрей Кириллович смотрел в окно своего кабинета, как Лида идет из парка ко входу в усадебный дом. Как светятся в первых солнечных лучах короной уложенные косы и вся она светится, и не солнечным, а внутренним, собственным своим светом…
Андрей Кириллович вздохнул. Природа этого света была ему слишком понятна.
– Папа? Почему ты не спишь?
Она удивилась, войдя в дом и увидев отца на лестнице, ведущей вниз со второго этажа.
– А ты, Лида? – спросил Андрей Кириллович.
– Папа, я уже взрослая.
Ее голос звучал немного смущенно и немного вызывающе.
– Не сомневаюсь, – кивнул отец. – Но беспокоюсь за тебя невыносимо, Лидушка. Именно за тебя.
– Почему же именно за меня?
– Ты больше всех на свою маму покойную похожа.
– Разве? Мне кажется, на маму Надюшка у нас похожа.
– Ты, Лида, ты, – покачал головой отец. – И внешне, и… Так же доверчива. Но маме было кому доверяться…
– А мне, по-твоему, доверяться некому?
Теперь в ее голосе прозвучал прямой вызов. И ответить на него можно было только прямо.
– Боюсь, ты доверяешься Федору напрасно, – сказал отец.
– Папа! – укоризненно воскликнула Лида.
– Лида, я не привык лгать, – глядя в ее ясные голубые глаза, сказал он. – Ни вам, ни себе самому. Ночью я видел тебя с Федором у источника и обязан тебе сказать…
– Мы с ним любим друг друга! – перебила его Лида. – И собираемся пожениться.
– Сейчас не время для такой свадьбы, – жестко проговорил отец.
– Для какой – такой? – возмутилась она. – С крестьянским сыном? Папа, как тебе не стыдно! Кондратьевы всю жизнь нам близки!
– Думаешь, я об этом забыл? – мягко проговорил отец. – Тимофей мой молочный брат, с колыбели был мне другом. Но именно поэтому…
– Федя меня любит! – воскликнула Лида. – И я его люблю. Если бы не революция, он и реальное училище закончил бы, и уже на инженера бы выучился!
– А кто ее сделал, такую революцию? – Андрей Кириллович тоже повысил голос. – Он же и сделал.
– Он… он… – Детская обида зазвенела в Лидином голосе. – Он лучше всех!
– Не спорю, Лидушка. – Отец вернулся к мягкому тону. В конце концов, дочь ничем не заслужила его резкости. – Федор незаурядный человек. Сильный характер. Рожден руководить людьми, теперь это совершенно очевидно. Но я думаю не о нем, а о тебе.
– Я с ним счастлива! И буду счастлива.
– В будущем – возможно. Но сейчас мы должны уехать.
– Кто – мы?.. – потрясенно и растерянно спросила она.
– Я, ты, Вера и Надя. Мы уезжаем все вместе.
Лида побледнела так, будто вот-вот потеряет сознание.
– Как уезжаем?.. – с трудом выговорила она. – Ты же сам говорил…
– Говорил! И думал! – со все возрастающим волнением произнес отец. – Что мы должны выполнять свой долг при любых обстоятельствах. Хранить Ангеловскую коллекцию. Учить детей. Я действительно так думал, Лида! Но я не могу идти против всех. Нас ненавидят за то же, за что прежде любили. Раньше говорили: они учат. Теперь: они поучают. Раньше – хранят народные таланты. Теперь – заграбастали народное добро.
– Папа, ты ошибаешься! – Лидин голос взлетел и задрожал. – Это совсем не так! Дети приходят в школу и занимаются с прежней радостью! Да один только Паша Кондратьев чего стоит!
– Я не о детях, – поморщился отец. – Взрослые перевернули жизнь с ног на голову. Разрушили все, что смогли, и ничего не создали взамен. – Заметив, что Лида хочет возразить, он жестом остановил ее. – Не знаю, удастся ли им это сделать когда-нибудь. Не знаю! Но пока – война всех со всеми. Ненависть. Безумие. Я не могу воевать, Лида, – устало проговорил он. – Я ученый, а не солдат. И наблюдать, как летит в тартарары все, что создавалось моими предками, тоже не могу. Мы уезжаем в Париж. Мне удалось поговорить с Луначарским, он обещал помочь.
– Папа, но… как же? – с ужасом и недоверием выговорила она. – А коллекция?
– Что сможем, вывезем, остальное спрячем. Иначе все разграбят и уничтожат.
Андрей Кириллович подошел к дочери и, обняв, погладил по голове.
– Лидуша, нет другого выхода, – сказал он. – Иначе мы все погибнем. И все погибнет. Мы уезжаем не навсегда, я уверен. Вернется разумная жизнь – и мы вернемся.
Он знал, что старшая дочь поймет его – она всегда понимала разумные резоны.