Неслужебный роман - Самиздат ЛитРес:

Евгения Кретова

Неслужебный роман. Часть 1

1

Лето выдалось на удивление «жаркое». Никто и не ожидал такой прелести. С утра лил дождь, темные тучи громоздились друг на друга, словно пытаясь задавить. Днем, откуда ни возьмись, появлялось яркое, ослепляющее солнце. Сразу становилось жарко. Но это чудо длилось недолго. Уже к вечеру небо снова затягивало тучами, дождь из них теперь не лил, а мелко моросил, куксился, словно переживал из – за того, что еще один день лета прошел, а он не придумал никакой новой пакости.

Словом, не лето, а сплошное чудо природы.

Но, между тем, отпуск продолжался.… Хотя, чего душой кривить, близился к завершению. На коже образовались две жалкие полоски незагорелого под бретельками купальника тела, которыми было смешно хвастаться на работе. Однако, по сравнению с другими отдыхающими и отдыхавшими, у меня было несравненное преимущество – мое лето было полно впечатлений.

Все началось с того, что вместо поездки на море, куда-нибудь на Кипр или Гаити, или в Туапсе, на крайний случай, я решила провести отпуск нестандартно. То есть нестандартно для многих моих сослуживцев… Они – то как раз поехали на Кипр, Гаити или в Туапсе. А я осталась в Москве, окучивать грядки и варить варенье из ранеток на родительской даче.

Люди, далекие от садоводства, почему – то считают, что не может быть более замечательного отдыха, чем на собственной “вилле” в Подмосковье. Томные вечера за кружечкой парного молока, в тени дикорастущей сирени, когда «не слышны даже шорохи» и «всё замерло до утра». При этом подразумевается, что это парное молоко течет прямо там же, в тени дикорастущей сирени, из маленького краника; садоводу и надо – то всего приложить усилий – протянуть руку, подставить стаканчик и повернуть краник.

– Ой, Лидочка, как мы тебе завидуем, – восклицала моя начальница, несравненная во всех своих проявлениях Валентина Матвеевна. – Это так романтично. Бескрайние российские просторы, чистейший воздух, ровно подстриженная лужайка, цветы, свежие фрукты и творог! Что может быть прекраснее!

Потом она вздохнула и, томно закатив ровно подведенные глазки, добавила:

– А мы с Павликом в этом году снова поедем в Ниццу, там у него работа – опять будет много фотографировать, а мне придется скучать на пляже, в одиночестве.

Это, правда, просто ужасно – остаться одной на пляже в Ницце, пока муж вкалывает за двоих…

– Ох, да, Валентина Матвеевна, я вам очень сочувствую. А хотите, оставайтесь в Москве, пускай Павел Николаевич едет работать в свою Ниццу, а вы с сыном к нам приезжайте, будем пить парное молоко с вареньем, любоваться бескрайними просторами.

Во мне загорелся злорадный огонек. Я представила, как Валентина Матвеевна с сыночком Вадиком приезжают к нам на дачу, на наши родимые шесть соток. Все такие при маникюре и педикюре. На варенье с парным молочком. А я им: «Ой, как я рада! Ой, молочко! Конечно, конечно, Вадик, вон там коровка стоит… Ты вот так, вот так поделай, и молочко и себе, и маменьке надоишь…»

В общем, на Гаити в этом году я не попала.

В Ниццу, впрочем, тоже. Чему я очень рада. Там в этом году, говорят, погода плохая, холодно и дождливо. И круассаны в местной пекарне делают отвратительно, кондитер, Жуль Декасар, уволился, а новенький – совсем не то…

Зато в Подлипкове было просто замечательно.

Я решила в первый день отпуска отдохнуть, отоспаться, проваляться до обеда в кровати с книжкой и тарелкой смородины с сахаром. Но у лица, выдающего разнарядки там, в Небесной Канцелярии, были на меня другие планы.

2

Но, наверно, надо всё же представиться.

Меня зовут Лидия Федоскина. Мне двадцать девять лет. Я личный помощник генерального директора одной очень крупной туристической фирмы. Девушка я не глупая, языкам обучена (хвастать не буду, но три знаю неплохо). Живу в Москве, столице нашей Родины, практически с самого рождения, то есть двадцать лет.

С математикой у вас всё в порядке. От двадцати девять двадцать отнять можете. И у вас должно остаться девять лет.

И спросите меня, где я была это время. Но ничего интересного я, к сожалению, сообщить не могу.

Я из детдома. Здесь не будет драматических историй и слез: что было, то было. Меня никто никогда не навещал. И я совершенно не помню никого из биологической родни: ни отца, ни матери, ни братьев или сестер, если они у меня были. Все, что я помню – казенные стены, окрашенные немаркой зеленой краской, типовые обои, столовский компот и некомплектное цветастое постельное белье. Все, что я помню – это детский дом, в который я попала совсем крошкой.

Когда мне было пять или шесть лет, я оказалась в больнице с воспалением легких и высоченной температурой. Помню, ко мне в палату заходила женщина – высокая, очень красивая. От нее неимоверно вкусно пахло. Она посидела около меня с минуту и ушла. И больше не появлялась.

Я долго пытала нянечку, кто это был. Но она только виновато отводила взгляд, и всё твердила, что мне показалось. Что, дескать, не было никого. Приснилось мне.

Но я не верила, решила, что это была дама, которая хотела меня удочерить, но из-за моей болезни не дождалась и нашла себе другую девочку. Ух и ревела я тогда…

И однажды улучила момент, залезла в кабинет директора, где и нашла свое личное дело – хотела найти ту даму и сообщить ей, что я здорова и могу стать ее дочерью. Тогда-то в моих руках оказалось кое-что поинтереснее. Заключение, в котором значилось, что от меня отказались в два годика. То есть примерно тогда, когда поставили диагноз «аутизм». В те годы – приговор. С таким диагнозом я моей биологической родне оказалась не нужна.

Ревела я после этого неделю. Или две. Мой мир не перевернулся, но я осталась жива.

А еще через пару лет у меня появилась семья.

Мне потребовалось двадцать лет прожить с моими НАСТОЯЩИМИ родителями, чтобы так спокойно об этом говорить.

Я была уже довольно большая и понимала, что тогда, в девять лет, со мной произошло чудо.

Мама и папа жили в маленькой квартирке в Замоскворечье, но мне она показалась дворцом. У меня была СВОЯ комната. Девять метров с окном во двор, в которое любопытно заглядывала лохматая старая береза.

Моя мама – психолог, и она очень много со мной занималась.

В те далекие 90-е она работала в престижной школе, в которой учились многие отпрыски влиятельных людей. Не знаю, какими путями, но она добилась, чтобы меня взяли в эту школу. Вначале я не ходила на общие уроки: приносила в конце недели выполненные задания и брала новые на неделю вперед. Учителя не знали, что вместо положенных пяти – шести мы с мамой выполняли все задания в параграфе. Читали всю предложенную дополнительную литературу. А потом мама просила меня рассказывать то, что я прочитала, объяснять то, что я выучила вначале ей самой (первое время – на ушко), потом папе, потом соседскому мальчику, которому не удавалось понять какую-то тему, потом еще кому-то…

И уже через год или полтора таких занятий я вошла в класс.

Вы, наверно, думаете, что ко мне плохо относились «особые» дети. Я тоже этого боялась и идти первого сентября в школу не хотела категорически. Но мама надела на меня форму – скромное коричневое платье с плиссированной юбкой и белоснежный кружевной фартук – заплела в косички самые красивые ленты, какие только можно представить, вручила мне огромный букет и сказала:

– Ничего не бойся. Ты у меня умница, и я буду с тобой.

На линейке она решительно подтолкнула меня к классу, в толпу мальчиков и девочек.

– Ты что, дочка Марии Федоровны? – спрашивали одни. – Мы не знали, что у нее вообще есть дети…

– А где ты раньше училась? – с любопытством интересовались другие.

Тут мне на помощь пришла классная руководительница, Лидия Григорьевна – женщина довольно крупная, с низким, почти мужским голосом: