Я свернул направо и испуганно тормознул. Дорогу юрко перебежала крупная крыса. Увидев меня, тоже шарахнулась в сторону, столкнулась с пластиковой беспризорной бутылью, перепугалась еще больше. Мне стало смешно. Выходит, и меня можно было бояться – тощего восьмиклашку с большими ушами и бледным личиком, с полным отсутствием каких-либо заметных бицепсов-трицепсов и прочего мужского рельефа. Но крысу-то реально чуть инфаркт не хватил! Она же чуть под ноги не угодила – и не к кому-нибудь, а к монстру двуногому, жуткому и всесильному троллю! Так ей, должно быть, подумалось. Куценькая мысль прибавила бодрости, и я зашагал веселее.
В южной аллее наших не оказалось, на центральной тоже. Значит, шлепать следовало в северную – самую дальнюю и тоскливую. Там меня как-то покусала чужая собака, там же отобрали однажды мелочевку и надавали тумаков. А еще там высматривала себе местечко для красивой смерти наша школьная «горькая» парочка: Паша и Маша. Есть у нас такой симпатичный дуэт, обожающий помечтать о дружной кончине всего человечества. Об этом они могли трендеть с утра и до вечера – про способы ухода из жизни, про сценарии конца света, про то, как хотелось бы им выпорхнуть в мир в новом обличье. Паша при этом очень интересовался теориями многожизненности, Маша усиленно ему поддакивала. Хотя кто там у них был первой скрипкой, это еще следовало разобраться. Пашка-то, дурачок такой, больше во все это игрался, а вот в Машины глазки я и заглядывать боялся. Заячьим своим нутром за версту чувствовал в них вязкий и темный омут. Знаете, есть такие оценивающие взгляды – только одни высматривают, как бы кого охомутать, кому бы в рыло съездить или с кем потусить, а Машка смотрела совершенно иначе – точно и впрямь выбирала попутчика на тот свет. Вот на бедного Пашку выбор ее однажды и упал. Ну, и потянула его за собой – все равно как паучиха, облепив сетью.
Что там у нее в мозгах творилось, если честно, я и не пытался разобраться. Но есть ведь субъекты, что на полном серьезе и с самых юных лет примеряют на себе саван. Эдик, наш первый энциклопедист класса, именовал это разновидностью эскапизма. Все ведь кругом на этом повернуты. Кто от жизни убегает, а кто от собственного опостылевшего образа. Серьга величиной с ладонь – эскапизм, дурное тату, плеер в ушах или волосы крашенные – то же самое. Вано с Эдиком обычно не спорил, но в данном случае решительно вмешался. В самую первую неделю учебы они и сцепились. Паша на перемене завел речь о палачах и смерти – видать, за лето поднабрался фактов – вот и взялся рассказывать о музеях с мумифицированными телами, об орудиях пыток, о наиболее распространенных процедурах казни. И конечно, всякий раз сворачивал на свою излюбленную тему.
– Или вот – Петр Первый… Вроде образованный человек, даже талантливый, но ведь собственноручно пытал и обезглавливал. Спрашивается – зачем? Говорят, псих неуравновешенный, а может, он истину таким образом искал? Смерть – это ведь самая большая загадка – вот он и хотел понять, что чувствуют умирающие?
– Вот и экспериментировал бы на себе! – возмутился Геныч.
– На себе много не наэкспериментируешь. Всего одна попытка, – резонно возражал Эдик. – Потому и приходилось проводить опыты на посторонних, наблюдать, делать выводы.
– Ну, да – где там свет, а где и со свечечкой надобно поплутать, – хмыкнул Лешик.
– А что, свет в конце тоннеля – подтвержденный факт, – Паша авторитетно покачал головой. – Многие об этом свидетельствовали после клинической смерти. И гипнотизеры из своих пациентов массу информации вытянули – о прошлых жизнях, о моментах перерождения. Только это обычно скрывают…
– Ну, что за ерунду вы мелете, кто скрывает-то? – вмешалась Вероника.
Маша, сидящая тут же, метнула в ее сторону ненавидящий взор. Вероника этого даже не заметила, а я, конечно, поежился. Уж Маша-то в мундире палаче точно бы не заскучала. Тоже вовсю бы экспериментировала с народом…
– Конечно, скрывают! – с жаром заговорил Паша. – Если узнают правду, сами подумайте, что начнется. Сразу все ломанутся с Земли. Здесь-то нам что ловить?
– А там что?
Паша вздрогнул, а народ невольно поджался. Это в класс зашел Вано. Сходу швырнув свой ранец на законное место, он открыто прошлепал к Пашке.
– Вижу, не поумнел за лето – снова разводишь мракобесие?
– Почему мракобесие?
– Потому что только такие придурки, как ты, клюют на всю эту лабуду.
– Он не придурок! – отчеканила Маша, но Вано от нее попросту отмахнулся.
– А ты заткнись. Знаю, с чьего голоса этот воробей чирикает. Вместе, небось, по кунсткамерам бегаете, вены гвоздиком ковыряете.
– Урод!
– Дура! – спокойно отозвался Вано. – А на дур не обижаются. Мне Пашку жалко. Я же помню, как мы с ним носились по этажам в первом классе. Нормальный был парень, через семь ступенек легко прыгал, а теперь что? Глаза в кучку, мозги набекрень?
– Чего это набекрень? – набычился Паша. – Я правду говорю.
– Ну, да. Там ведь, на том свете, все прямо на стены лезут от тоски – скучают по Паше Свайкину. Прямо мечтают обнять и накормить йогуртом. Только другим вас там накормят – промолчу уж при дамах. А после хорошую клизму впендюрят – и на сковородочку. В такое даже я, атеист, легко верю. Дураков, как и козлов, надо учить.
– Почему дураков-то?
– Потому что вопросы тупые задаешь. Ты здесь десантом высажен. Тут твой плацдарм – и тут твое задание.
– Какое еще задание? – Пашка задиристо встопорщился. – Выжить любой ценой?
– Это идиоты так думают. Потому что думать не умеют, и мозги за лето отсыревают. Ну, и отдельные овцы с козами, – Вано ухмыльнулся в сторону Маши. – Выжить – да, но про цену – это ты с папашей своим покалякай. Может, он тебе объяснит.
– Причем тут папаша?
– Притом что мало сына за уши драл.
– Да он вообще меня ни разу пальцем не ударил!
– Оно и видно! – Вано рассмеялся. – Расслабились, твари! Пальцем не ударил… Пальцем у виска крутят и в носу ковыряют, а для удара имеются иные приспособы.
– Чего ты вдруг в бочку-то полез?
– Это ты у меня сейчас полезешь, – Вано стремительно заводился, это все видели. – Одни, значит, за кордон линяют, другие в райские кущи намылились! А нам, значит, без вас корячиться?
– Кто вас просит корячиться. Тоже можете уходить.
– Куда?! – Вано даже по голове постучал – сначала своей, а потом и по Пашкиной. – Вы здесь, муфлоны безрогие, попытайтесь рай смастерить. Здесь ваши родители и горшки детские.
– Предлагаешь им за горшки детские биться? – ехидно поинтересовался Геныч. – Они уж забыли, что это такое.
– Так я напомню, – сурово посулил Вано. – Потому что не фиг на огороды соседские заглядываться. Там вас стопудово капканами встретят.
– Не-е, их там йогуртом накормят, вискариком напоят, – хохотнул Лешик и огреб от Вано звонкую затрещину.
– Ты чего?
– Ничего! – отрезал Вано. – Тема гнилая, и закрыли базар. И чтоб больше ни слова про эту ломоту. Ты понял меня, Пашунь?
Пунцовый как рак, Паша сдержанно кивнул.
– Вот так. Со следующей недели лично буду у вас ручонки осматривать. Попробуете на тот свет податься, догоню и наизнанку верну…
Такой вот веселый вышел разговор. И ведь получалось у Вано сдерживать их. Я-то видел, что Машка – она безбашенная, никого и ничего не боится. Сначала молчит-молчит, а потом так вдарит или скажет что – мало не покажется. Хоть своим таким же, хоть даже директрисе. Но перед Вано и она пасовала. Не робела, нет, но и наглеть – не наглела. А, в общем…
Не мог я их понять. Потому как пробовал влезть в их шкуру, и ни разу у меня ничего не вышло. Даже мне, со всеми моими страхами перед жизнью, с тотальным пренебрежением товарищей и безответной любовью – совершенно не хотелось вскрывать себе вены, вешаться или стреляться. Да и чего ради? Страхи – штука не сладкая, но и с ними ведь живут. И любовь, пусть самая безответная, – чувство тоже здоровское. Типа – как бред горячечный, вроде и плохо тебе, а приятно. Дело-то ведь не в том, кто там и кого охомутает – ну, или не только в этом. Тем более что случай Паши и Маши был совсем иного рода. Тут не любовными драмами попахивало, а откровенной шизой. За что и бит был Паша тем же Вано не раз и не два. Тема суицида Вано всегда бесила. И получался в итоге театр. Или цирк, не знаю уж – что точнее. Поскольку, наслушавшись в первый раз Пашкиных пространных рассуждений о преимуществе ядов перед гильотинами, виселицами и огнестрелом, Вано форменным образом поколотил чудака. На глазах всего класса и той же возмущенной Машуни. Темный омуток в глубине ее глаз Вано ничуть не пугал, и Пашино лицо он попортил весьма основательно – порцию-то жертва получала фактически за двоих – в смысле за себя и за того парня. Ну, то есть, не парня, конечно, а девицы. И угрозу Вано сформулировал предельно вульгарно: