С улицы мы попадали не сразу в коридоры, а пока лишь в своеобразный тамбур, с не менее тяжёлыми и основательными перегородками, но салатного цвета. Вот они—то и вели в холл, где ученикам предстояло, ощутив приливающую к щекам кровь, сменить чёботы, расшнуровав чистые ботинки из пакетов или специальных мешочков, сшитых заботливыми мамами и бабушками. Возле читальни, а затем – «Пионерской комнаты», ребята переобувались, прислоняясь к прохладной колонне, стараясь не касаться носками половиц с мокрыми мутными отпечатками башмаков, валенок, и проходили мимо нескольких дежурных, важно надзирающих за рекреациями, и отличавшихся от остальных учащихся красными повязками, и нарочито выпячиваемым нагловатым поведением. Им ставилась задача не допустить проникновения тех, у кого отсутствовала пресловутая сменная обувь. Вдобавок, в начале 80-х они проверяли ещё и опрятность шеи, ушей воспитанников, что нынче кажется совсем уж диким. Каждый входящий, променявший честолюбивый сон на сруб, дабы засвидетельствовать белизну воротничка и ушных раковин, снимал шапку, слегка наклонял голову набок, поворачивал её из стороны в сторону. Зачастую перед горе контролёрами выстраивалась целая очередь, осматриваемая солидно, без спешки. Если, по мнению стражей внутреннего порядка, аккуратность школяра соответствовала норме, счастливчик чесал в раздевалку.
В ту эпоху камердинеры в школе не предусматривались, и мы самостоятельно спускались в подвал, предназначенный в случае войны под бомбоубежище, следовали в отсек, предоставленный нашему классу, вешали одёжку на металлические крючки, приваренные к балке, вертевшейся вправо и влево. Чуть позднее блюстители дисциплины появились и здесь, и новый пост мгновенно завоевал славу блатного уголка. Действительно, невзирая на запах уксуса, краски и пота, подобная точка зрения являлась обоснованной, ведь дежурство наверху требовало выполнения маломальских конкретных действий, к примеру – хождения по этажам, выявление нарушителей, прогульщиков, курильщиков т.д., а в гардеробе появлялся шанс расслабиться, приникнуть к горячей батарее, что крайне актуально в декабре и январе, ничего более не предпринимая, а то и вовсе – поигрывая в картишки. Скрытно, разумеется. Всполошено пряча в нагрудный карман пиджака, при приближении инспектирующей учительницы, чьи цокающие каблучки, слышались всё громче, по мере того, как она отсчитывала ступени, заигранную, замыленную с изогнутыми обтрепавшимися краями, колоду. Отбывшие внизу, в компании таких же обалдуев, положенное по графику, отправляясь на урок, дверь закрывали, и это совершенно естественно, однако очень уж в затруднительное положение попадали не успевшие по различным причинам на перемене взять свои наряды. Забрать их в урочное время не представлялось возможным, и оставалось целых 45 минут ждать, либо шлёпать в канцелярию и, плачась секретарю, пытаться выцыганить ключики. Мой дом располагался в двух шагах, оттого, даже, пусть одёжка и находилась под замком, я вспугнутым зайцем скакал до хаты, и сердце билось тревожнее и веселее. Перекусывал книжным радиобутербродом и чаем, а затем возвращался. Сытым и довольным. Зима не останавливала, ежели, конечно, не свирепствовали запредельные холода, ибо, хочешь—не хочешь, при подобной пробежке имелся некоторый риск ознобить уши, подхватить ангину, воспаление лёгких.
Школа наша располагала не только передним, но и пожарным, вторым входом. Им пользовались эпизодически, и в том, как его открывали и запирали, не прослеживалось, на первый взгляд, ни малейшей логики. В реальности ситуация определялась погодой. При многодневных дождях и воцарившейся распутице со двора учащихся поджидали дополнительные баки с водой для мытья сапог. Вот тогда народ и валил туда. Поутру гадали, куда направляться, и обычно ребячьи ручейки, путаясь в листве прозрачным циферблатом, стекались к парадным, дёрнувшись, разворачивались и, бурля от недовольства, топали к запасным. Чтобы пробраться к ним, следовало обогнуть здание, выйти на прилегающую к нему спортивную площадку.
Порядка в гардеробе, несмотря на наличие там дежурных, было маловато, и иногда, после пятого или шестого урока, когда мы спускались за шмотками, обнаруживали их сорванными с крючка, брошенными на пол вперемешку с обувью. Приходилось ползать на коленках и выбирать из кучи собственные башмаки, пальто с пыльными желтоватыми следами ребристых подошв на боку. Описанное случалось не часто, изредка, но случалось, и достойно упоминания.
Целым приключением являлось путешествие по раздевалке при выключенном неведомым бармалеем электричестве. В подвале оказывалось настолько темно, что мрак, вязкий, точь—в—точь, – кисель, вполне получилось бы хлебать ложкой. Шарашились, поскальзываясь на выцветших клочках помятой печали, в чернильной резиновой жиже, медленно, на ощупь. Ведь недостаточно найти положенный отсек, в потёмках требовалось разыскать нужное, а не прихватить по ошибке чужое. Подчас в рукотворной ночи шутники с криком выскакивали в коридорчик между переборками, и стены вибрировали от пронзительных девчоночьих взвизгов.
Пару раз из кромешной тьмы я выносил незнакомые вещи и, лишь очутившись на свету, спохватывался, поневоле нырял в пасть дракона снова, и нащупывал родные пожитки, проклиная себя за невнимательность, мысленно чертыхаясь. Позднее я, наученный горьким опытом, стал брать с собой спички, коими освещал поиски и дорогу из лабиринта детских пугалок.
Минотавр, широким жестом запахивающий шинель Адмиралтейства, издревле боялся огня, а мы, ещё не зная об этом наверняка, действовали на удачу, интуитивно.
09
«Любите ли вы книги так, как люблю их я?»
Брандмейстер Битти. «Проблемы современной литературы»
Мы не успевали вовремя в раздевалку, задерживаясь средь оплывших свечей и вечерних молитв в библиотеке, скоро ставшей для некоторых настоящим храмом. Даже её обстановка воспринималась нами с восхищением: по—особому лежало на столах чтиво, сданное другими детьми, его ещё не успели отсортировать и вернуть на место; романтичными виделись серые металлические этажерки; портреты литераторов на стенах; да и сам воздух словно пропитался дремучей мудростью веков, и всё вместе взятое не позволяло шуметь. Громко говорить, смеяться не получалось, что—то мешало, настраивая на серьёзный лад.
Нас приглашали к отдельному стеллажу с учебниками сообразно возрасту: «Какой класс? Пятый? Сюда проходите, мальчики. Ваши полочки – вторая и третья». Публикации, предназначенные старшим, нам не выдавали, отчего мы иногда незаметно проскальзывали к соседним секциям и листали то, что читать нам было пока рановато. Запретное манило, но ничего строго секретного и тайного в тех повестях не писалось, их нам не давали оттого, что по истории многое предстояло изучать лишь в следующем году. Кстати, с пособиями по прочим предметам дело обстояло приблизительно также.
Помню замечательную подборку «Библиотеки Всемирной литературы». Гордые красавцы в суперобложках и с цветными иллюстрациями, с тусклой планеты сброшенные, размещались под потолком, куда мы не могли дотянуться в силу малого роста. По—моему, к ним никто и никогда не прикасался, подобное заключение я вывел, добравшись однажды до увесистых толстых кирпичиков. Листы большей частью оказались не разрезанными, намекая: спросом, данный автор и издание, не пользуется. И пустые учётные карточки, гнездившиеся в специальных приклеенных к форзацу кармашках из шероховатой жёлтой бумаги, заполняемые служителем при выдаче произведения на руки, подтверждали сделанный вывод. Забытые романы потихоньку умирают; вот и упомянутые средневековые фолианты, когда я брал их, казались холодными и неприступными, болеющими тоской. Наверное, давным—давно, они мечтали преподносить людям радость своего прочтения, но по нелепому недоразумению очутились раковинами без жемчужин в ряду парий и, погрузившись в сонное оцепенение, пылились у ламп, смиренно дожидаясь часа списания. Напротив, книги замызганные до дыр, – необычайно дружелюбны. Жаль, конечно, в них зачастую не хватало страниц, но ведь это означало только некую жертвенность, отдачу себя человеку. Их ремонтировали, оперировали, бинтовали, лечили, подклеивали, переплетали, и они обретали новую молодость.