Осталась уверенность, что Голубев додумает все до конца.
НОЧЬЮ
Татьяна Клюева звала своего напарника Акрихином. Она была уверена, что ядовитый старик послан ей Господом в наказание. Безбожный сторож, зная, что Татьяна – верующая, терзал ее вопросами, на которые Клюева не находила ответа. Астрединов разбирался в Священном Писании лучше Татьяны. Недаром до революции он обучался в школе Закону Божию. Словно иглы, вонзал в ее душу богохульные вопросы.
Несколько дней назад он, например, спрашивал, сворачивая желтыми пальцами цигарку и обнажая в улыбке немногочисленные гнилые зубы:
– Значит, «Бог создал все». – Акрихин повел рукою с прокуренными пальцами вокруг себя. – И не в один присест, а спрохвала. Помнишь: «Земля была темна и пуста, и тьма над бездною, и дух Божий носился над водою. «Да будет свет, – сказал Господь, – и стал свет». А до этого Бог, стало быть, все прошедшие века в потемках сидел? Как же это получается, Татьяна?
Глядя с усмешкой на растерявшуюся Татьяну, он поднялся с лавочки, закинул ружье на плечо.
– Можешь не ломать голову. Все равно ничего не придумаешь. За этот вопрос батюшка на уроке Закона Божия так меня линейкой треснул, что я всю жизнь помню. Духовную семинарию кончил поп, а ничего лучшего не придумал.
Щуря выцветшие глазки, старик радостно засмеялся.
– Тебе вот говорят, что кит проглотил Иону, и ты веришь. А сказали бы, что Иона проглотил кита, ты бы тоже поверила. А зачем же у тебя голова на плечах? Бросила бы ты эти сказки, голуба душа, да пробивала бы дорогу, пока молодая, не отиралась бы в сторожках. Специальности бы добивалась. А сторожить и стариков хватит. Вот что я тебе скажу. Ты вот все плачешься: нет правды, обман везде, мужики – негодяи. А какой путевый уборщицу или сторожиху сейчас замуж возьмет? Забулдыга какой-нибудь. А с забулдыги какой спрос? У меня вон у самого сын такой. Каждый день с женой бои. Не чаю, когда свою квартиру получат. Они на отработку ходят. Глаза бы не видели. Вот оно что. – Акрихин погасил окурок, аккуратно затоптал.
– Ну, ладно, пойду. Погляжу, что там. А то доски вечером сгрузили.
Сгорбившись, Астрединов зашагал в сторону освещенных электрическими лампами кирпичных коробок, которые возвышались позади складов.
Слова старика оставались в сердце Татьяны, как занозы.
До двадцати двух лет Клюеву не привлекала религия. Она без оглядки отдавалась радостям жизни.
Но скоро наступило отрезвление.
Мужчина, с которым она сожительствовала, оказался женатым. Он возвратился к семье, оставив ее с грудным ребенком. Она умолила соседку присматривать за малышом, платила ей третью часть своего небольшого заработка, сама перебивалась с картофеля на хлеб, пока не определила сынишку в круглосуточные детские ясли.
Только спустя два года Татьяна вспомнила, что еще не стара.
Ее квартиру стали посещать мужчины. Один из них скоро остался у Татьяны жить.
Женщина надеялась, что он в конце концов оформит их отношения. Но сожитель внезапно завербовался на рыбные промыслы как раз в то самое время, когда Татьяна ждала ребенка. Первое время он писал ей и высылал деньги, а потом бесследно пропал. Может быть, женился.
Клюева осталась одна с двумя детьми: с трехлетним, который уже ходил в детский сад, и с грудным.
В цехе ей старались помочь: освободили от платы за детский сад и ясли, купили младшему приданое, а старшему – одежду, дали просторную комнату, несколько раз в году выделяли денежную помощь, предложили место ученицы токаря (она работала уборщицей в механическом цехе).
Все, однако, стали замечать, что Клюева сделалась замкнутой, отрешенной от жизни. Глаза ее, казалось, подернулись какой-то невидимой пленкой. Попытки людей поговорить с нею по душам Татьяна воспринимала болезненно. Пойти учеником токаря неожиданно отказалась.
На заводе не знали, что к ней домой зачастила «сестра» Ольга из секты истинно православных христиан, остроносая конопатая женщина с постным лицом. Она утешала Клюеву и день за днем готовила ее к приятию Божьей истины. Многое в проповеди сектантки вызывало недоумение, но «сестра» нашептывала, что только избранным может открыться божественный смысл учения.
Татьяна стала молиться, читать библию, сошлась с другими сектантами. Наставники погашали в ней все сомнения. На каждый случай у них была готова цитата Священного Писания. Жаждущая утешения Татьяна охотно их слушала. «Жизнь наша – сон, а смерть – пробуждение, – говорили ей. – Весь мир погряз в грехе и безбожии. В нем нет ни сердечности, ни состраданья. Разве ты сама этого не видишь? Человек на земле должен жить лишь мыслями о небе и спасении души. Только вера дает утешение, только в общине ты найдешь истинных друзей».
Клюева вставала с молитвой, которая день ото дня становилась все усерднее. Дети уже подросли, старший ходил в школу, младший – в детсад. По утрам они с тоскою ждали, пока мать перестанет стоять на коленях, называть себя рабою и класть бесконечные поклоны. Они хотели есть.
В дневное время Татьяна была свободна. Она работала посменно. У нее стали собираться «братья» и «сестры» по вере. Расцеловав каждого из них, она с просветленным лицом вела их в комнату. Сына Татьяна выпроваживала на улицу, не считаясь с погодой. Собравшиеся читали потрепанные тетради и книги, рыдали над Откровением Иоанна Богослова, предрекавшего конец света, выкладывали на спичках «звериное число» и высчитывали год прихода сатаны.
Если на улице было не слишком холодно, Борис оставался доволен. Был повод не учить уроки.
Младший не связывал Татьяне руки. Клюева брала его из детсада лишь по субботам.
Когда «братья» и «сестры» не приходили к Татьяну, она сама шла к ним. Повязав до самых бровей платок и крестя перед собой общий коридор до выхода на лестничную площадку, Клюева удалялась с тетрадью под мышкой. В эти дни Борис, возвращаясь из школы, задвигал портфель под кровать и уходил на улицу.
Татьяна запретила сыну вступать в пионеры, он не ездил в пионерский лагерь. Желая не только словом, но и делом потрудиться во славу Бога, она усердно обучала Бориса молитвам. Едва сын садился за книги, она звала его на вечерние или ночные молитвенные собрания. И снова портфель задвигался под кровать. Мальчик смиренно шел рядом с матерью, глядя с тоскою на встречавшихся товарищей.
Клюева сделалась активной сектанткой и уже сама внушала Божью истину тем, кого считала подходящими для бесед.
Духовно изолированный от сверстников и учителей, Борис как бы остановился в своем умственном развитии. Два года он сидел во втором классе, два года в третьем, был оставлен с заданием на осень в четвертом.
Когда соседи просили Татьяну больше приглядывать за сыном и не оставлять его одного, она отвечала: «На все воля Божья. Даст Бог, будет хорошим, не даст – значит, так угодно Богу. Я молюсь за него».
Молитвы, однако, не мешали Борису усваивать дурные привычки: сквернословить, жестоко избивать ребят послабее, воровать арбузы в ларях, капусту с машин, доски со строительства.
Клюева за время учебы сына ни разу не была в школе. Сектанты внушали ей, что сын служит сатане. Мать пытались вызвать на педсовет, но она ответила члену родительского комитета, приходившему к ней, что полагается не на педсовет, а на Бога. Наконец учителя сообщили на завод, что Борис совсем перестал ходить в школу. С Татьяной решил побеседовать начальник цеха.
– Все от Бога, – невозмутимо отвечала Клюева. – Вам Бог дал быть начальником – вы начальник. Мне дал Бог быть уборщицей, я – уборщица. Значит, господь не дал ему разума учиться.
Сама собою беседа уперлась в вопрос о вере.
– А вы не верите, что есть Бог? А почему же я чувствую, что он есть, что он во мне? – говорила она. – Мне было тяжело, и он дал мне утешение, научил терпеть. Я страдаю, но у меня на душе счастье… Почему так много молилась? Я спасала душу. Я грешница. А о Борисе я день и ночь думаю. Я молюсь за него. Бог его не оставит.