Он тогда работника прочь прогнал, а девицу взял в сою избу, замкнул в сенях на горнице и держал восемь недель, никому не показывая. И наигрались они за это время волю – само собой.
Потом пошли они в церковь, чтоб законным образом жениться, и чтоб всем добрым людям на глаза показываться без возражений. По округе-то разные слухи пошли, разные сплетни принялись ферментировать. У некоторых несознательных бабёнок языки этакую беспутную дребедень понесли, что у иного добропорядочного гражданина волосы дыбом вставали. Иные граждане, обозлившись на несознанку, вилы схватили и пообещали, что девицу забьют насмерть. Чтоб совсем ничего такого не было.
И милиция помалкивает. Только объявление у себя на дверях вывесила, дескать, пропала собака, а нашедшему обещано вознаграждение. Так чего её искать – собаку-то эту?.. Вон она у помойки шляется, хвостом вертит.
Вот этот молодец с девицей и пришли к самой церкви, оделись в подвенечные наряды. Смотрят: а всё вроде тут также, как раньше, а что-то вроде и не так. На самой паперти церковной не нищий калика перехожий руку тянет, а поп местный грязными патлами по ветру развевает и рваной рясой пыль столбом завивает.
– Батюшка, – спрашивают молодожёны наши. – что такое с тобой сталось?
– Подайте, – говорит. – мне копеечку на пропитание. Да такую, которая на рупь золотом похожая. Подайте, – говорит. – мне яблочка наливного, медку сладенького да икорки стерляжьей!..
А вот про то, что христом-богом надо просить – про то вслух не говорит. И глазёнками зыркает самым жадным образом. Вроде даже зубами поклацывает. А вокруг колоколенки вороны чернящего света кружатся-вертятся с харкающим карканьем, галдят какую-то свою дрянь несусветную. Крылами крест на маковке затемняют. А когда эти жених с невестой пригляделись, то увидели, что вовсе на маковке не православный крест выступает, а странная загогулина в виде двух копытов и двух рогов с торчащим сверху хвостом.
– Это что ж такое за безобразие? – спрашивает девица у попа, а тот разъяснить ничего не может.
И вот двери в церковь с гулким стуком отворились, знобящего сквозняка на волю выпустили и – с диковатым резким хохотом – молодожёнов вовнутрь пропустили. Те видят: тут и маменька с папенькой девицыны стоят, и муж ейный бывший на коленках у алтаря о чём-то бубнит, и всякие соседи с соседками по углам торчат безмолвно, только тихо покачиваются да головами кивают ехидным мановением. А по стенам, вместо икон, чьи-то косточки развешены, и будто бы по ним махонькие жадные пауки ползают и зубы натачивают.
– Это что ж такое за безобразие? – покойница-то у своего возлюбленного спрашивает, а смотрит хорошенько: тот весь язвами зарисовался с ног до головы и гной из глаз взялся источать!.. Нет, не такого молодца она себе в мужья желала!..
И догадалась тут наша покойница, что всё не так происходит, как она сперва подумала про себя. Догадалась, что все люди вокруг неё мертвы, а она одна и есть самая живая, настоящая. Сообразила, что теперь эти мертвецы хотят её душу погубить и тоже в свой мертвячий хоровод загрести. Догадалась, что бесы над ейным сознанием беспричинно измывались до сих пор.
– Ну, – говорит. – а в эти игры я играть не расположена!..
И принялась все свечки с подсвечников на пол скидывать да об стены швырять. Церковь-то наша издавна деревянной строилась, а потому загорелась быстро. Вспыхнула зараз. Девица едва успела на свет выскочить и убедиться в том, что никогда она не помирала, а злые бесы над ней по-всякому измывались. Как только церковь-то сгорела, так сразу вой по всей земле поволокся на пять лет, а после чего солнце тучи поразогнало, освятило грешную землю и живых людей откуда-то из своих запасов на волю повыпускало. Много всяких разных хороших людей в наши края прибыло: на ком хочешь – на том скорее и женись!.. Все живы-здоровы.
Тут девица и отыскала себе возлюбленного паренька, на себе женила. Зажили они мирком да ладком. Только по ночам под тускло-лунный свет девку выть подымало с постели, да она терпела. Не выла.
МАЛЫЙ ДА УДАЛЫЙ
(ПРО ТО, КАК БАБА С МУЖИКОМ РЕБЯТЁНКА РОЖАЛИ)
Жили были мужик да баба. Жили не скучно, только детей у них не было, а детей иметь очень хотелось. Вот баба и пошла к колдуну, а колдун дал ей два корешка и изрёк: съешь эти корешки ровно в полночь, запей водицей из речного омута, и тогда станешь беременна. Баба взяла корешки и отправилась восвояси.
Вот когда полночь настала, она корешки быстренько съела, водой из омута запила и стала ждать, чего будет. «Лишь бы, – думает. – не родилось у меня дитятко подпорченное.» В наших уездных местностях так повелось с недавних пор, что ребятишки какие-то подпорченные рожаются. Неудовлетворительные, в смысле умственных способностей. Ни к какому полезному делу в хозяйстве не приспособленные. День-деньской сидят на крылечке, ногами дрыгают да проклинают судьбу-злодейку.
– Этаких-то дармоедов нам даром не надо. – баба говорит. – А вот, как нарожу хорошенького пацанёнка, так грамоте его обучу, костюм городской выправлю и отправлю на службу в администрацию сельсовета.
Ну, и прошло затем несколько дней, ничего с бабой не случилось, и она уж вздумала пойти к колдуну, чтоб взбучки дать.
А тут мужику понадобилось ехать в город, и баба осталась в доме одна. Наступил вечер. Легла баба на печь, зевнула в урочный час, дабы шибче сон на неё навалился со всех концов. А сна и нет почему-то. Час прошёл, другой, а нет сна.
«Что такое?» – думает. И на другой бок перевернулась, подушку кулаком умяла, зевнула эдак, что кости внутрях затряслись, а заснуть не может.
– Это, – говорит. – вестимо оттого, что я солёненького на ужин объелась. Сама знаю, что солёное кушать на ночь вредно, да ничего с собой поделать не могу. Мне бы, – говорит. – в подобных вопросах надо научиться держать себя в руках. Блюсти режим и всё такое.
И вот, прямо с завтрашнего дня, наказала себе учиться сдержанности, а пока решила поднапрячься духом и уснуть. Валерьянки там какой-то выпила. Возможно, тоже практически колдовской. Но не заснула, а заколобродила на грани апоплексического помешательства.
И вот, прямо в полночь, родился у ней ребёнок. Тихенький такой мальчонка родился, слегка глазиком косоватый – но уж тут бабе выбирать не приходится, бери чего дают. Она быстренько спеленала его и положила к себе на колени. Баюкает.
– Киска, брысь да киска, брысь! – поёт. – На дорожку не ложись! Наш Ванюшенька пойдёт – через киску упадёт!..
Ребёнок попервоначалу-то внимательно слушал, что ему баба поёт, а потом завозился в пелёнках, глазиком задёргал – видно, на шалопутную киску плохую думку завёл. «Да ладно, – думает баба. – у нас всё равно кошек нет. Потискать-то толком и некого.» Тут другая беда приключилась: кормить дитятко чем-то надо, а у бабы в грудях пусто. И молоко ещё с утра закончилось.
– Ну, – говорит. – ты спи пока маленький, а я буду думу думать, как тебя накормить и напоить.
– Мамаша! – тут ей чей-то голос слышится. – Я не знаю, о чём ты там думать собралась, а я есть хочу!.. Не дашь мне есть, так я тебя съем.
Баба перепугалась голоса, смотрит по сторонам: а в избе никого нет. Сперва подумала, что мужик ейный из города вернулся тихой сапой и теперь подшучивает. Но вроде нет такого тайного места в избе, чтоб мужику спрятаться. Изба-то, как говориться, метр на полтора. И в высоту два с лишком. А голос злобный совсем рядом с бабой слышится.
– Съем тебя да съем тебя! – говорит.
«Что такое?» – думает бабка. И видит: ребёнок, которого она давеча родила, прямо на неё пялится пристально, словно заживо сожрать хочет. Рожу-то до того скривил, что иному злыдню такую скривить ещё надо постараться. И вроде клыки из ребёночьего ротика выпростались и принялись посверкивать не к добру.