Скиф - Валерий Красников

Валерий Красников

Скиф

Глава 1

Яркое, пылающее жаром солнце затянуло тучами. Нежный, едва ощутимый в полуденном зное ветерок задул яростно. Старый беспалый пастух тревожно посмотрел на небо. Еще вчера он знал, что знойная сушь, стоящая с начала лета, сменится желанными дождями, однако погода портилась быстрее, чем он ожидал.

Пастуха звали Андарином из рода Нотона. И пас скот он не всегда. Когда-то отважный десятник всадников Ильмека достойно сражался. Десять зим назад к воротам городка подошли кочевники. Хоть и одетые как сколоты[1], они грабили и безжалостно убивали оседлых сородичей. Их боялись и ненавидели все сколотские племена за то, что они поедали павших в бою, а с живых снимали кожу, чтобы обтянуть ею свои гориты[2]. Рубили пленникам головы, нанизывали их на ремни и вешали на конскую шею, устрашая чужаков и бахвалясь друг перед другом. Отец истории[3] называл их андрофагами, что в переводе с греческого языка означало – людоеды.

Чуть позже тысячи всадников из Гелона[4] спасли городок от разорения, а его население от печальной участи. Чуть позже… а тогда три сотни рослых всадников, размахивая над головами длинными мечами, не прячась от камней и стрел, летящих в них, спешили отогнать стадо Ильмека в степь. Андарин и сотня Хазии кружили вокруг, стреляли из луков, метали пращами камни. Увы, дикарям, сынам Еллуна[5], защищенным железной броней, ни камни, ни бронзовые наконечники стрел были не страшны. И сколоты любили войну и воинскую добычу, но их враги войной жили! Поэтому на каждом из них позванивала на скаку захваченная в бою сармийская броня и добрый меч легко рубил сколотские головы. Кочевники, разогнав защитников Ильмека, в тот раз отступили, угоняя скот в степь. Хазия приказал отправляться в погоню, не дать врагам увести скот.

И снова сколоты, рассчитывая на помощь из Гелона, подобно собачьей своре, атакующей кабана, удерживали врагов. Андарин, разворачивая коленями коня, натягивал тетиву, целился в дикаря. Сколько раз за тот бой ему хотелось выстрелить в коня номада, но сердце не позволяло причинить вред благородному животному, верному другу каждого сколота, а враг имел хорошую броню. Куда стрелять? Вдруг чья-то стрела разорвала кочевнику ухо. Он запрокинул голову, и десятник, наконец, пустил свою стрелу в незащищенную, открывшуюся для смертельного выстрела шею. Враг свалился с коня, а Андарин, радуясь удачному выстрелу, воскликнул:

– Хэй!

Радовался он не долго, заметил, как другой дикарь уже занес над ним меч. Муртак, получив в бока пятками, резво прыгнул в сторону, спасая хозяина от смерти. Войлочная тиара[6] слетела с головы сколота, а путь к бегству перекрыли десяток врагов. Спрятав лук в кожаный горит, Андарин выхватил из ножен акинак[7] и, закусив ус, направил коня на грозного, но одинокого кочевника. Тот, разгадав намерение сколота, улыбался, поигрывая мечом.

Вспоминая о том, что произошло потом, пастух проклинал дикаря, проклинал все десять прошедших долгих лет. Разбойник его не убил, он умело отсек ему пальцы, чтобы больше никогда Андарин не смог воспользоваться луком. Тогда людоеды отпустили его, еще не зная, что сами уже не вернутся в свои земли. Всадники из Гелона разорили их стойбища до реки Танаис[8]. Прошли годы, людоеды больше не беспокоили жителей Ильмека.

Покалеченная дикарем рука болела уже два дня. Андарин знал – к дождям. Воздух пах влагой с вечера. Принюхиваясь, пастух задержал взгляд на хмуром горизонте и медленно побрел к стаду, вокруг которого носились ликующие детишки. Ему навстречу шел сын, названный четырнадцать лет назад Фароатом. Имя ему дала мать, прежде чем умерла от горячки. За последний год мальчик вытянулся и возмужал. Уже этим летом он пойдет с воинами Хазии на свою первую охоту, а потом, быть может, и в поход, туда, где садится солнце, или к Понту[9].

«Лучше в дикие земли! Раб много стоит, а заносчивые припонтийцы нас называют дикарями и за хлеб платят хуже, чем торгашам из земли больших каменных курганов[10]».

Фароат схватил отца за здоровую руку:

– Отец, дождь! – закричал он, радуясь первым каплям, и закрыл глаза, ослепленный ярко-синей вспышкой молнии.

Ударил гром. Заблеяли овцы, коровы подняли от земли головы и замерли в тревоге.

– Пойдем, сынок, укроемся от дождя.

Они подошли к лошадям, и Фароат, сняв со спины пегой кобылы шесты и коровью шкуру, стал мастерить навес.

Дети, еще недавно резвившиеся на выпасе, убежали за ворота под соломенные крыши мазанок. А пастухи присели под наброшенную на шесты шкуру. Андарин кормил сына хлебом и сыром, любуясь его лицом. Фароат был похож на Лабри – свою мать.

«Алиша, дочь Артаза, глаз не отводит от сына. Только отдаст ли Артаз ему свою дочь? Проклятые дикари! Артаз разбогател, а я? Сколько рабов мог бы привести? Сколько хлеба они вырастили бы для меня?!»

– Отец, Хазия возьмет меня на охоту?

– Возьмет, сынок, – ответил Андарин и задумался о старом луке и железном акинаке, что в нужде сумел сохранить для сына.

Загорелое и неподвижное, с круто изогнутыми бровями, далеким взглядом карих глаз, заросшее густой бородой лицо отца испугало Фароата:

– Что случилось, отец? Чем ты встревожен?

– Не я учил тебя стрелять из лука…

– Афросиб научил меня!

– Я знаю, – ответил Андарин.

Косые струи дождя полоскали землю, животные сбились в кучу.

– Пойдем, сынок. Пора возвращаться домой.

Андарин вылез под дождь и побрел к коню. Муртак, учуяв хозяина, навострил уши и заржал. Пастух здоровой рукой потрепал седую гриву, быстрым движением беспалой смахнул капельки воды с его шеи и сел верхом. Подгоняемое криком пастуха стадо, поскальзываясь на размокшей глине, медленно побрело к городку.

Фароат покинул убежище и под проливным дождем спешил разобрать навес. Намокшая шкура стала тяжелой, и он с трудом свернул ее. Пегая равнодушно стояла, пока Фароат пристраивал на ее спине поклажу, и недовольно всхрапнула, ударив в воздух задними ногами, когда юноша взобрался ей на спину. Отца он нагнал у кибиток воинов Хазии. Дед вождя был еще степняком и кочевал с родом от Ильмека до Понта, пока Афендот из Неаполя, а городишко тот был ничем не лучше Ильмека, не объявил себя архонтом[11] и стал жить как эллин. Воины привязали его к конскому хвосту и гнали коня по горам до самого Понта. Вожди, близкие родами к Афендоту, решили отомстить деду Хазии. Тот со своими людьми, их женами и детьми добежал до Ильмека, где и осел. До сих пор воины живут в землянках на южной стороне и оберегают городок, поставив свои кибитки за низким валом, опоясывающим богатые усадьбы. Чуть дальше, там, где заканчивается мысок, на котором стоит городок, насыпан высокий вал, защищающий Ильмек от кочевников. С трех сторон крутые склоны, заросшие редким кустарником, делают городок неприступным. Спуститься в глубокий овраг можно, а вот подняться наверх быстро уже не получится.

Со времен деда Хазии воины держали свое стадо овец. Отправляясь в поход за рабами, или сопровождая обоз с пшеницей к Гелону, откуда, бывало, они уходили дальше к Понту до самой Ольвии к эллинам, всегда брали с собой овец, даже возили их на холках своих коней, когда нужно было поспешить. Отару воинов Андарин отделил от коров и погнал к землянкам. Женщины спешили увести своих животных к жилищам.

Чуть позже изрядно поредевшее стадо Андарин и Фароат погнали к центру городка мимо низких, обмазанных глиной полуземлянок пахарей и срубов ремесленников к усадьбе Силака. Ему принадлежала большая часть урожая и оставшиеся в стаде коровы были его.

Силак вершил суд. Андарин сетовал в мыслях: «Когда я был в возрасте Фароата, все было по-другому. Урожай делили по ртам, оставшийся хлеб меняли на эллинское вино и масло, бронзовые изделия мастеров из Гелона. Золота не видели, зато ели хорошо, пили, охотились в лесу и на озерах, пахали землю и воевали по нужде и в охотку. Гончар лепил и обжигал глину, женщины вместе валяли овечью шерсть, пряли, дубили конские и коровьи шкуры. Хорошо было, пока нравы архонтов понтийских городов из сколотских родов не перекинулись в Гелон и его окрестности. Архонт требовал часть урожая, приплода и золота, обещал защитить от кочевников-людоедов. Что же, защитил. Такой силы и эллинским архонтам собрать нынче не по силам. Прогнали дикарей за реку, но жить стали хуже…»