Выпнули меня к 12:00, вручив выписной эпикриз и направление на дополнительное обследование.
Я не решился беспокоить жену и просить её приехать за мной из Тачанска. Дочь болела, и кто—то должен был находиться с ребёнком. Простуды в детском возрасте – обычное дело, хотя и случаются, по обыкновению, весьма не вовремя, вот как теперь, в конце учебного года.
Забросив мои пожитки на заднее сиденье великолепно—хищного «Джипа Чероки», Димка кивнул на место рядом с водителем, мол, садись. Придерживая, по привычке, саднящий левый бок, я осторожно расположился справа, кашлянул и захлопнул дверцу.
– Убавить? – он потянулся к панели мурлыкающего радио.
– Приглуши малость.
– Ну, раненый, где твоя пристань? – показывая все тридцать три зуба, бодро спросил мой однокашник.
– На вокзале, – я блаженно зажмурился и откинулся на спинку, задрав вверх небритый подбородок. – Где ещё—то?
– На вокзале? Хрен те! Однокурсник называется. Двадцать лет не видались, а он: на вокзале, на вокзале! Так, слухай сюды, Василич. Сейчас же завалимся в ресторан и устроим натуральный ЖБО. Ты понял, усач?
– ЖБО? Что – то новенькое!
– Девиз моей фирмы: Жри, Болтай, Отдыхай! Серость!
– «Болтай»? Остроумно! Чем?
– А что подвешено лучше, тем и болтай. Хошь – языком, а не хошь – … другой… хе—хе—хе… частью тела.
– Да чёт ничем не тянет …болтать. Умаялся. Да и дома потеряют. Ждать, ведь, станут. Знают, выписываюсь нынче… – вяло отреагировал я, морщась от солнца, бьющего в глаза. – Аппетита нема. Завтрак недавно ж…
– Я те дам щас в лобешник, дома его потеряют, – пробурчал Димыч, поправив георгиевскую ленточку у зеркала и опуская солнцезащитный козырёк. – Закатимся к феминам, а утром уедешь. Я плачу! Девочки – высший класс! Массажик, тайский, кстати, а не хухры—мухры, расслабон гарантирую! Ишь, позавтракал он! Выпендривается. И чем это, интересно? Жидкой пюрешкой с котлетой из капусты? Ха—ха!
– Ага. Откуда ты знаешь—то? Ну, давай по массажисткам! И по новой лечиться. Да? Соображаешь вообще—то? У меня кровопотеря охрененная, я сплю на ходу, а ты о «мочалках»…
– Да шучу, шучу! Чё, испугался? – расхохотался Димыч, начавший у меня в эту минуту ассоциироваться с шумным игривым гризли, не осознающим собственной, силы и поэтому сметающим, балуясь, любые препятствия на своём пути. – Но без банкета не отпущу! Усёк, жук в лабиринте? Столько времени не виделись!
– Валяй! – смирившись, согласился я. – Банкет, так банкет. Действительно, вдруг снова четверть века не свидимся.
– То—то же! Сразу бы без разговоров! Погнали! Свожу в один закуток! В «Гнезде перепёлки» обалденные блинчики дают! Без принуждения в рот прыгают, словно галушки! А борщец! Клянусь, ты похожего борща в жизни не ел. У них не борщ, а подлинный нектар! Пища богов! Читал Уэллса? Во! Мигом оживёшь. Вино буш? Я—то за рулём…
– Нет. Семь лет в завязке.3
Жутко хотелось закурить и дерябнуть стакан хорошего винца. Привычки молодости удивительно живучи, м—да.
– Ну, слушай, я безумно рад тебя видеть! Помнишь вот это: «Так вы пихаете или не пихаете?4» А другое: «Первый русскый карабл «Ороль…»?»
– Помню, Димыч. Особенно «Орола».
Лазаревич тронул пальцем радио и из динамика приглушённо зазвучало: «Себе такую дорогу ребята выбрали сами…»5
Да. Дорога… Пока она привела меня только в отделение хирургии областной клинику города Губернска, в коей я месяц с кисточкой провалялся с продырявленным Игнатом лёгким.
Приёмник на секунду умолк, затем ласково, проникновенно заиграло фортепиано.
«Ты с высотыДаришь мне всю свою любовь.И даже я, для тебяПронесу всю свою любовь…»«Они называют это джазом. Бедная Элла!»
«Скорую» для меня тогда вызвала женщина с собачкой, утащившая перепугавшегося шпица на руках обратно в квартиру. Странно, но к моменту приезда врачебной бригады, я оказался более жив, нежели мёртв, хотя и крови потерял прилично, и пульс почти не прослушивался. Это обстоятельство, да ещё занесённая в рану грязь, и обусловили тяжесть выздоровления. Едва я немного очухался и пришёл в сознание, меня сплавили в Губернск, ибо в родном Тачанске медицинское обслуживание зареформировали до крайней степени, и светила почёсывали затылки и размышляли, сразу меня похоронить или предоставить шанс помучиться. Нестандартное проникающее ранение поставило их в тупик.
Следователю, или дознавателю, не сохранилось в памяти, кем он представился, я давал показания лишь однажды, перед самой отправкой в Губернск, и разговор у нас продолжался приблизительно пятнадцать – двадцать минут. В основном, он свёлся к вопросам капитана, узнал ли я нападавшего, имеются ли злобные недруги, и кого бы я мог заподозрить в организации нападения.
– Нет, ударившего меня ножом, я не знаю. Впервые столкнулся. Врагов стараюсь не наживать. Тем паче, способных на подобное. Нет, описать не в состоянии. Слишком неожиданно события разворачивались. Он ткнул и убежал. Может, пьяный, бомж, наркоман на дозу денег искал.
– Вот—вот, деньги, ценности Вы носили с собой?
– Ценности? Нет. Откуда? Разве, телефон. Мне его вернут?
– Нет, к сожалению. Он будет фигурировать в деле, как улика. Да и нельзя с него теперь звонить. Если б не сотовый, не беседовали бы мы с Вами сейчас. Лезвие по нему скользнуло и вниз отклонилось. А иначе, исходя из траектории, прямо в сердце вошло бы. Но экран изуродован. Потому… сомнительно… Говорите, обрисовать преступника не получится?
– Нет, навряд ли. Не разглядел толком. Тёмное расплывчатое пятно вместо лица.
– Одежда, рост, отличительные приметы?
– Пожалуй, ниже меня, одет в какое—то тряпьё. Приметы? Не до отличительных примет, ежели в тебя ножиком тыкают.
– В тряпьё?
– Да. Балахон с капюшоном.
– Вероятно, Вы правы. Наркоман или бомж. А что за девушка вас сопровождала? В объяснительной фельдшера «Скорой помощи» упоминается неизвестная, невысокая в сером пальто, сидевшая рядом с Вами в сугробе, и державшая Вас за руку при погрузке в автомобиль. Сказала Фомину, санитару со станции, якобы она – ваша родственница. А потом исчезла.
– Представления не имею. Предполагаю, прохожая.
– Прохожая? Вы уверены?
– Абсолютно. Я, видите ли, несколько не в форме находился, чтоб у неё паспорт испрашивать. Да и была ли девочка?
– Была. В том—то и дело, что была. Следы на снегу подтверждают слова Фомина.
– Мало ли, кто у подъезда шатается.
– Не мало. Но многие ли из шатающихся у подъезда станут на прощание целовать потерпевшего?
Я отвернулся, и устало уставился в стену.
– Позовите медсестру, пожалуйста. Бок разболелся что—то.
– Ясно. Я Вас прекрасно понял. Ещё одно. Документы надо подписать. Укажите: «С моих слов записано верно». Дата, роспись. Отлично. Лечитесь, Сергей Васильевич, выздоравливайте, мы с вами свяжемся, навестим.
– Найдёте?
– Преступника?
Капитан замялся, отвёл глаза.
– Врать не возьмусь. Будем работать. Свидетели, практически, отсутствуют. Сплошные нестыковки… До свидания. Медсестру я пришлю Вам.
Пока я лежал в Губернске, по поводу инцидента меня никто не навещал.
Валяясь под капельницами, я неоднократно прикидывал, что стряслось с Линой, куда она пропала и появится ли снова. Вспоминался её намёк, будто она может всё исправить, но в этом случае мы более не встретимся. Верить в подобный расклад не хотелось, но за месяц пребывания в больнице она не приснилась мне ни единожды. А я так представлял, как она впорхнёт в комнатку и спросит про погоду! Не впорхнула. Не спросила.
В палате нас прописалось четверо. Двое отходили от операции, третий, на стройке наткнулся на штырь и распорол себе бочину. В общем—то, нормальные мужики. Гене, тому, которого с железяки сняли, друзья приволокли миниатюрный телевизор, и по вечерам мы смотрели сериалы, новости. Я не особо до тех дней интересовался происходящим на Украине, отслеживал события в фоновом режиме, считал, что волна скоро уляжется. Однако, вопреки моим прогнозам, с каждым днём ситуация накалялась. Вот полыхнула Одесская Хатынь, а в районе Краматорска нацисты расстреляли молоденькую медичку Юлю Изотову, и отметились праздничным побоищем в Мариуполе.