– Тетя, это ваши сандалики?
Рада присела перед ней на корточки, спросила с улыбкой:
– Как тебя зовут, кукла? И где твоя мама?
Девочка насупилась:
– Я не кукла, я Мафа. И вообще, вопросом на вопрос отвечать не вежливо.
Я усмехнулся, а Рада рассмеялась заливисто, сказала:
– Да, Маша, это мои сандалики.
Голос маленькой Маши стал еще строже:
– А зачем же вы их тогда бросили? Ведь нельзя свои вещи разбрасывать.
Рада ответила серьезно:
– Ты права, нельзя конечно. Я больше не буду…
Из-за спины раздался женский голос:
– Доченька, вот ты где. А я тебя обыскалась.
И обращаясь к нам:
– Спасибо большое, что приглядели.
Я ответил:
– Скорее Маша за нами приглядывала, – и подмигнул девчушке.
Рада меж тем принялась обуваться. Маша, заметив это, спросила:
– Тетя, а зачем вы босиком ходите? Так ведь можно заболеть…
Рада с улыбкой сказала:
– Это очень здорово – ходить босиком по траве и листьям. Хотите попробовать? – обратилась уже к маме маленькой чудесницы.
Та замялась, смутилась:
– Да ну как-то неудобно…
Маша подняла на маму глаза и просительно затянула:
– Ну мааааам, ну пажалста! Ну давай с тетей босиком походим!
И мама сдалась, благо тоже была в легких туфельках. Я стоял и смотрел, как Рада водит маму с дочкой по листве, и как их глаза начинают светиться настоящей, неподдельной радостью. А уж когда девчушка увидела мышку, восторгам ее не было предела. Расстались они с Радой уже подругами. Маша сказала на прощанье:
– Тетя Рада, я вам рада. приходите в гости. И дядю своего хмурого берите.
Рада и мама девочки переглянулись и прыснули, а я улыбнулся Маше – не такой уж я и хмурый…
Мы гуляли по парку до самого вечера. Перекусили в кафешке, покатались на аттракционах, ели мороженое и катались на катамаране. Я не думал о времени, о неидущих делах. Просто гулял. И мне было хорошо. Рада рассказывала мне о том, как просто быть счастливым. Как много вокруг поводов для радости. Маленькие и большие радости подстерегают нас везде. Главное от них не уворачиваться. Так она и сказала.
А потом Рада сказала:
– Мне пора.
Я спросил:
– Завтра встретимся?
Она улыбнулась:
– Ты совсем не грустный теперь. Ты сегодня весь день улыбался и много шутил. Ты устал?
– Нет, мне хорошо.
– То есть быть радостным не сложно?
– Конечно нет. Почему ты спрашиваешь?
Но она продолжала:
– А грустным? Грустным быть легко?
Я усмехнулся:
– Ты ведь знаешь ответ…
Она улыбнулась:
– Знаю. И ты знаешь. Зачем тогда грустишь?
Я не нашелся что ответить. Потом сказал все же:
– Потому что грустно. Бывает такое.
– Самое главное – не позволять себе грустить долго. Любая грусть со временем сушит душу, делает ее черствой. И люди перестают радоваться. А ведь быть счастливым просто.
Она кинула на меня взгляд из-под пушистых ресниц, развернулась и пошла в ночь.
– Рада! Мы встретимся?
– Я хочу видеть тебя веселым…
Я стоял и улыбался. Просто потому, что улыбаться – просто…
…Солнечные блики теплыми мягкими лапами гуляли по лицу, просвечивая сквозь неплотно прикрытые веки. Легкий теплый ветерок покачивал ветки рябины над моей головой. Рубиновые налитые грозди тяжело раскачивались на тонких ветвях, распространяя вокруг чуть горьковатый пряный запах. Хо-ро-шо. Утро выдалось замечательным, теплым и солнечным. Бабье лето в самом разгаре, ошалелые мошки носятся вокруг, спеша урвать последние дни жизни. Откуда-то из травы поднялась бабочка, невесть каким чудом дотянувшая до конца сентября. В этом году природа будто сошла с ума и передвинула все на пару недель вперед. Такими темпами на новый год без снега останемся…
Откуда-то из-за спины доносился детский смех, живо напоминая мне одну маленькую и очень серьезную девочку. Маша. Как заливисто она смеялась, бегая босиком по желтым дубовым листьям, уворачиваясь от ласковых маминых рук… Это было, а как будто бы не было. И Рада. Юная девочка-весна в легком платье посреди промозглого сентябрьского утра. Она так и не сказала мне, как я грущу. А сам я не знал. Да и разбираться теперь не было никакого желания – я учился не уметь грустить. И сейчас мне было просто хорошо. От этого солнечного утра, от дурманящего запаха рябины и желтой листвы, от тонкого запаха дыма – где-то неподалеку дворники сгребали листья в большие кучи и поджигали их, стремясь облегчить себе работу…
С того чудного утра прошла пара недель. Я помирился с друзьями, уволился с опостылевшей работы и на неделю сбежал в Осташково. Там у одного моего хорошего друга есть просторный бревенчатый дом, добрая баня и прямой выход на Селигер. Я приехал к нему без предупреждения. Просто сел в машину и поехал. Обычно мы договаривались о таких визитах, друг часто летал по всей стране, и застать его на месте бывало сложно. Но в этот раз он оказался на месте. Увидев меня, не удивился даже – просто обнял, похлопал по плечам и повел в дом…
Обедали мы на небольшой веранде с видом на озеро. Первозданная тишина вокруг. Палыч поставил на стол парящую кашу в чугунке – в его доме была настоящая русская печь. и пользовался он ей мастерски. Быстро разложил кашу по тарелкам, напластал ароматного хлеба, выставил миску с плавающими в мутном рассоле хрусткими огурчиками…
– Как это ты ко мне так собрался? – спросил, глядя на меня с хитрецой.
– Да вот, – ответил я и неопределенно покрутил в воздухе ложкой, – развеяться надо. Сижу, как сыч, в городе…
Палыч кивнул согласно, и принялся за еду. Каша была чудо как хороша. Прожевав, он продолжил начатый разговор:
– Вот если бы ты меня предупредил заранее, я бы баню к твоему приезду истопил, рыбы наловил и ухи наварил бы. А так довольствуйся тем, что есть, – он хмыкнул.
– Ну баню истопить дело нехитрое, да и рыбы завтра вместе наловим. Ведь наловим, а? Я так на рыбалку хочу…
Он глянул на меня, сказал одобрительно:
– А ты как-то посветлел что ли… Был смурной вечно, на рыбалку не выманишь. А тут смотри-ка, сам приехал. Неужто влюбился? – продолжил он совершенно нелогично.
Я чуть не подавился от такого его предположения:
– Да ну тебя. Просто устал. От города. От суеты этой вечной. От хмурых лиц. От… да от себя самого устал.
Палыч хитро глянул исподлобья:
– Нееет, друг, темнишь. Чувствую в твоей душе какое-то томленье.
Палыч часто выражался таким вот слогом, классическим и более присущим веку позапрошлому, серебряному, чем немало меня радовал. Всегда очень радостно послушать правильный красивый родной язык.
Я не стал ничего отвечать. Сделал вид, что целиком и полностью поглощен потрясающе вкусной едой…
Вечером мы сидели в бане, и я как на духу рассказал Палычу о своей неожиданной и такой непонятной встрече с Радой. Палыч, залпом выпив большую кружку ядреного кваса, выдохнул:
– Ну мил человек, это ты хватил конечно… Такая Рада в жизни раз всего встречается. А ты отпустил. Эх ты, тетееееря…
…Прав был Палыч, тетеря и есть. Сижу вот сейчас, солнышку радуюсь да смеху детскому. На той самой скамейке сижу. Каждое утро. Уже неделю как. И в каждой девчонке ищу Раду.
Подумалось вдруг – а я ее ищу чтобы… что? Вот сейчас подойдет она ко мне, присядет рядом на скамейку и…
Сквозь детский смех я расслышал, как кто-то подошел к скамейке, легкими такими шагами. Встрепенулся, открыл глаза и… Передо мной стоял благообразный дед. Маленький, сухонький, в темном твидовом пиджачке и беретке. Такой, знаете, какие художники любят?
Он стоял, опираясь на богатую трость, и улыбался, глядя на меня поверх маленьких очков в тонкой изящной оправе. Трость выбивалась из всего его образа, так ладно скроенного.
– Вы позволите? – дед указал взглядом на скамейку. Голос у него был неожиданно глубокий. Какой-то несочетаемый сам с собой дед.
– Да, конечно, присаживайтесь, – я культурно сдвинулся, хотя места на скамейке было хоть отбавляй – я ведь один сидел.
Дед вынул из кармана неожиданно большой платок, расправил его на скамейке, сел. Видимо, заметив промелькнувшее в моем взгляде удивление, сказал: