Я уставилась на него. Глаза жгло, и все перед ними расплывалось. Финн стонал от боли, а я ничего не могла сделать, потому что эта бумажка стала бы приговором для нас обоих. Я сглотнула и почувствовала во рту привкус желчи.
– У меня ее нет! Кесслер, наверое, где-то ее потерял!
Лицо у доктора сделалось грустным. Господи, как же я презирала его за это! Потом он кивнул, и Кесслер сделал что-то такое, что Финн закричал.
К тому времени, как Финн замолчал, у меня уже саднило сорванное горло и отбитые об дверь кулаки. Тяжелые шаги Кесслера и более тихие доктора прошли мимо моей камеры и затихли вдалеке. Вина навалилась на меня свинцовой тяжестью, сделав мои движения медленными и отнимая последние силы. Я стянула с койки тонкое хлопчатобумажное одеяло и подушку и свернулась на холодном полу рядом с вентиляционным отверстием.
– Финн! – шепотом позвала я. – Ты здесь?
Тишина. Ненавидит ли он меня так, как я сама себя сейчас ненавижу?
– Финн!
– Извини, я только вернулся. Выходил за пиццей.
Я разревелась.
– Эй! – Его голос был тихим и хриплым. – Брось, все в порядке.
– Заткнись! – прорыдала я. – Не смей меня утешать! Из-за меня тебя пытали!
– Брось, Эм, со мной все в порядке.
– Вот и нет!
– Вот и да. Мне просто…
– Что?
Финн вздохнул.
– Мне просто хотелось бы увидеть тебя.
Я придвинулась к стене, вжалась в нее и раскинула руки, как будто обнимала его. Глупо. Хорошо, что он этого не видит, но мне стало немного лучше.
– Мне тоже.
– Помнишь, когда ты ненавидела меня?
Я не то засмеялась, не то фыркнула, не то икнула.
– Ну, ты был просто невыносим!
– Я думаю, правильнее будет сказать «неисправим».
Я снова прижалась лбом к стене и на мгновение позволила себе вообразить, будто это его плечо, теплое и надежное.
– Ну ты и позер.
– Эй, я только что претерпел пытки ради тебя. Не ущемляй мое эго.
– Финн…
– Ш-ш-ш… – тихо сказал он. – А теперь скажи мне, как ты тогда ошибалась и какой я замечательный.
Он вправду замечательный. И он этого не заслуживает.
Да и я тоже.
– Я собираюсь убить его, – тихо сказала я.
– Да, я знаю.
– Я серьезно. Мы выберемся отсюда, и я убью его.
И я шепотом рассказала через решетку вентиляции обо всем – о стоке, о листке бумаги, о послании в самом низу листка. Молчание Флинна было глухим и непроницаемым, как разделяющая нас стена. Я попыталась представить его. Лохматая светлая шевелюра – возможно, отчаянно нуждающаяся в стрижке, – завитки волос за ушами и на шее. Голубые глаза широко раскрыты, потрясенный взгляд устремлен в пространство. Или у него зеленые глаза? Нет, точно голубые. Голубые, словно глубокая чистая вода. Рот разинут. Но как я ни старалась, я не могла вспомнить, какие у Финна губы. Тонкие или полные? Розовые или бледные?
Я уже и не помню толком, как выгляжу я сама.
– А мы сможем это сделать? – спросил он в конце концов.
«Сможем ли мы убить его» – вот что он имел в виду, но, возможно, не сумел произнести эти слова.
– Сомневаюсь, что у нас есть выбор.
– Но сперва нам надо как-то выбраться отсюда, – сказал Финн. – Вернуться обратно. Ты думаешь, это возможно?
– Судя по записке, мы проделали это уже четырнадцать раз.
– Но как?
– Не знаю. Но я уверена, что я бы себе рассказала, если бы мне требовалось об этом знать.
Финн рассмеялся.
– Просто поверить не могу – до чего безумная фраза.
– Не можешь? – Я завидовала способности Финна находить смешное в любой ситуации, но мне было не до смеха.
– Ну-у…
– Только не говори, что мы не сможем этого сделать. – У меня должны были быть чертовски веские причины, чтобы написать эту фразу, и испорченное существо у меня внутри, то самое, которое отвечало за гнев и обиды, ничуть об этом не жалело. – Не говори, что должен существовать другой способ.
– Вообще-то я хотел спросить, как ты одета.
Я прикусила губу, чтобы не рассмеяться. Ну ладно, это забавно.
– Боже, как я по тебе скучаю! – сказала я и тут же пожалела о своих словах. Я отвернулась от вентиляционного отверстия, глупо испугавшись, что Финн увидит, как я покраснела.
– Я знаю, – мягко отозвался он. Я представила себе, как он прижимает руку к стене с другой стороны. – Но я тут.
Шли дни. Мы с Финном проводили время между приемами пищи, обсуждая мою находку.
– В какое время мы должны отправиться? – спросил он наконец. Мы оба избегали этой темы. Она причиняла боль, а нам и без того ее хватало.
– Я думала об этом, – сказала я. – Нам нужно очутиться там четвертого января. Четыре года назад.
Тишина.
– Что, правда?
Я почувствовала, что он колеблется. Впрочем, я тоже не жаждала заново пережить это время.
– Мы не сможем сделать это до того, как он откроет формулу, – сказала я. – Тогда парадокс окажется настолько мощным, что последствия могут быть непредсказуемы. Это должно быть после.
– Ладно, – согласился Финн. – Но почему именно четвертое?
– Потому, что тогда он нипочем не догадается нас искать, – сказала я. – Помнишь, когда я заполучила документы?
– Конечно. Именно в тот день.
– Но доктор этого не знает, – сказала я. – Он думает, что я наткнулась на них позже. А знаешь почему?
– Почему?
– Потому что он не помнит, в какой день открыл формулу, – сказала я. – Он думает, что впервые записал ее три дня спустя, седьмого.
– Значит, если мы придем в четвертое, – сказал Финн, – он как минимум три дня не будет ждать нас.
– Именно. – Я вздохнула. – Кроме того, он будет слаб из-за того, что только что произошло. А в любой более поздний момент он будет слишком сильным. Слишком защищенным.
Финн согласился. Он не хуже моего понимал, что никакой другой момент не предоставит нам лучших шансов. Мы обсудили все еще раз, обговорили каждую деталь, которая могла бы дать нам преимущество. К концу разговора я уже помнила наизусть каждую вычеркнутую фразу из записки, и решила, что знаю, какая цепочка событий привела ее ко мне в руки. Я не помнила, что именно заставило меня эти фразы написать, но эти прошлые версии меня, эти мои более не существующие копии оставили мне достаточно подсказок, чтобы все вычислить.
Без тем для обсуждения и без тяги к стоку заняться было нечем – оставалось лишь смотреть в потолок. Скверная пища, боль, даже визиты доктора – со всем этим я могла справиться. Но эта скука, когда лежишь и ждешь, чтобы хоть что-нибудь случилось… Она меня с ума сведет!
– Финн, ты спишь? – спросила я, повернувшись на бок.
Ответа не последовало. Его способность спать при любых обстоятельствах поражала меня. Он спал, наверное, по шестнадцать часов в сутки – просто чтобы предотвратить скуку.
– Ну ты и жопа, – прошептала я.
Некоторое время я смотрела на дверь – ну, просто чтобы отвлечься от потолка. Когда-нибудь настанет день, и я непременно выйду из этой камеры. Во всяком случае, я уже выходила отсюда раньше, каждой из своих предыдущих версий, которая сбегала и добавляла пункты в записку у меня под матрасом. Как я это делала? Эх, если бы я могла вспомнить события, которые пережили те Эм! Бегство казалось мне невозможным. Я уже сотню раз мысленно перебрала все варианты. Я могла бы одолеть охранника, приносящего мне еду, или захватить доктора во время одного из его полуночных визитов и использовать его как заложника. Это позволило бы мне выбраться из камеры и, возможно, прихватить с собой Финна. Но даже если бы я это сумела – а это, давайте уж начистоту, огромное «если», – все еще остается огромная правительственная база вокруг моей камеры. Я видела ее только раз, да и то мельком, несколько месяцев назад, в тот день, когда меня сюда приволокли. Она битком набита вооруженными солдатами, стоящими между мною и «Кассандрой», и даже если бы я знала, куда идти, мне все равно не удалось бы туда добраться. Любой план, приходящий мне на ум, заканчивался тупиком или пулей в голову.
Размышления о побеге и/или смерти постепенно тоже наскучили, как и все остальное. Настолько наскучили, что я почти обрадовалась, когда дверь открылась, впуская доктора и ещё одного человека, которого мы с Финном прозвали директором, кукловода, дергающего доктора за ниточки.