– Сколько тебе лет, Икар?
Я посчитал на пальцах, как нам показывала в школе учительница, и сказал:
– Девять.
Он достал из кармана маленькую тетрадочку и что-то в ней записал. А потом его низкий голос стал совсем тихим, и он спросил, что произошло, и я рассказал ему про живых мертвецов, и про мягких тряпичных кукол, и про «Захватчиков», которые переодеваются в людей.
Полицейский приподнял фуражку, почесал затылок и сказал, что его зовут Реймон и что я могу его прямо так называть.
– Хорошо, – ответил я. – Но ты тогда зови меня Кабачком.
Он ничего не сказал, а потом спросил очень тихо (так тихо, что мне даже пришлось попросить, чтобы он повторил вопрос):
– Как это произошло с твоей мамой?
– А, это всё из-за неба.
Полицейский посмотрел на свои грязные ботинки и переспросил немного странным голосом:
– Из-за неба?
И тогда я рассказал ему про папу, который витает в облаках, и про «пежо‐404», который врезался в старый дуб и сломал маме ногу, и про месье, который присылает ей каждый месяц деньги на еду и на рубашки моего размера.
– А папа твой где? – спросил Реймон.
– Папа уехал в кругосветное путешествие с козой.
– Бедный малыш. – И полицейский погладил меня по голове.
Я чувствовал себя странно оттого, что все эти люди гладят меня по голове, поэтому слегка отодвинулся.
– А мама с тобой хорошо обращалась? – Он снова снял фуражку, волосы под ней были мокрые, и на лбу от неё отпечатался след.
– Ну да, она готовит вкусное пюре, и иногда мы смеёмся.
– А когда не смеётесь?
Я подумал и спросил:
– То есть когда я сижу на чердаке?
– Да, когда ты сидишь на чердаке.
– Ну, на чердаке я сижу, когда плохо себя вёл и не хочу, чтобы она ударила меня по щеке, а то потом надо тереть щёку, пока следы от пальцев не исчезнут. У неё нога не гнётся, так что на чердаке можно не бояться.
– И что ты сделал, когда в последний раз плохо себя вёл?
– Ну… Наверное, в последний раз я вёл себя плохо вчера, когда играл с револьвером.
– Револьвер – это не игрушка, малыш.
– Я не хотел один играть в шарики, а мама смотрела телевизор, и Грегори больше к нам не приходит, так что мне нечем было заняться, я даже со свиньями не умею разговаривать, как соседский мальчик.
– Хорошо, хорошо… – сказал Реймон и спросил: – А где ты взял револьвер?
Он спрашивал, а сам опять чесал затылок, я даже подумал, может, у него вши или ещё что.
– В маминой спальне.
– Мама разрешала тебе брать револьвер?
– Нет, я даже не знал, что он у неё есть.
(Я не решился сказать, что немного порылся в её вещах.)
Реймон пожевал карандаш, как будто это травинка.
– А потом что произошло?
– Я вышел во двор с револьвером и стал играть.
– Это ведь не игрушка.
– Ты это уже говорил, месье. Если бы ты был здесь вчера, мы бы могли поиграть в шарики.
– Я просил, чтобы ты называл меня Реймоном. Итак, револьвер. Ты что же, стрелял из него?
– Да, я хотел убить небо.
– Убить небо?
– Ну да, небо, потому что там тучи, из которых льются одни только несчастья, и мама из-за этого всё время пьёт пиво, кричит и бьёт меня то по голове, то по заднице, и потом у меня надолго остаются следы от пальцев.
– Мама тебя била?
– Сначала – только если я что-нибудь натворил, а потом стала кричать и бить просто так, ни с того ни с сего, и тогда я забирался на чердак и спал с яблоками.
Реймон записывал не знаю что в свою тетрадочку и высовывал язык от усердия – я даже рассмеялся.
– Почему ты смеёшься, малыш? – пробасил Реймон.
– Ты высовываешь язык, как жирный Марсель, когда он пишет то, что диктует учительница.
Полицейский улыбнулся и снова почесал голову, и я спросил, может, у него вши, а он ответил, как будто меня не услышал:
– А потом ты, значит, выстрелил в маму?
– Я не нарочно, она хотела отнять у меня револьвер, она рассердилась и кричала, что я придурок, как папа, и выстрел получился как-то сам собой.
Несколько секунд я боролся со слезами, сначала они щекотали горло, а потом всё-таки навернулись на глаза, и я уже ничего не видел.
– Всё позади, малыш, ну-ну, успокойся, на, возьми мой платок.
Я вытер платком глаза, а у меня ещё и сопли текли, так что я заодно высморкался.
– А другие родственники у тебя есть, малыш?
– Нет, только мама.
Я вернул платок, и он убрал его в карман.
– Хорошо, поедешь со мной в участок, позвоним оттуда судье.
– Судья – это месье, который стучит молотком и отправляет преступников в тюрьму?
– Ты не преступник, малыш, ты слишком маленький для того, чтобы тебя отправили в тюрьму. Судья отправит тебя в дом, где живут такие же дети, как ты.
– А мама тоже туда приедет?
Реймон почесал затылок и сказал:
– Твоя мама навсегда останется в твоём сердце и твоей памяти, но здесь её больше нет.
– А где она? Уехала в город?
– Нет, малыш, она на небе, с ангелами.
– Нет, – сказал я. – Не с ангелами, а с папой.
* * *
Когда мы вошли в участок, какой-то полицейский сказал: «Что, Реймон, нашёл себе напарника?», и тогда Реймон посмотрел на полицейского, а тот посмотрел на свои ботинки.
Я уселся у Реймона в кабинете, и второй полицейский больше не смеялся, а вместо этого принёс мне горячий шоколад в пластиковом стакане, и побыл со мной, пока Реймон разговаривал по телефону в соседнем кабинете, и спросил у меня, что я натворил, чтобы попасть сюда, и я сказал, что промахнулся, когда стрелял из револьвера в небо, а вот с мамой всё получилось как раз наоборот, и полицейский разинул рот от удивления и так и сидел, пока не вернулся Реймон.
– Дюгомье, рот закрой, а то муха залетит, – сказал Реймон полицейскому. – Лучше сходи принеси мне кофе.
А потом он повернулся ко мне:
– Ну вот, малыш, я поговорил с судьёй и сейчас отвезу тебя в приют рядом с Фонтенбло, там есть для тебя место, а с судьёй ты увидишься позже.
– Что такое приют?
– Большой дом, там целый воз детей и воспитателей, которые будут о тебе заботиться.
– Кто такие питатели?
– Питатели? – растерянно переспросил он.
– Ты сказал: «Там воз детей и воз питателей».
– Воспитатели. Это такие люди, которые занимаются образованием детей.
– А эти питатели бьют по заднице?
– Нет, и никогда не кричат – если, конечно, ты не выведешь их из себя, но ты не похож на несносного ребёнка, малыш.
У меня в горле опять стало щекотно, но я проглотил слёзы.
Я сидел на стуле и болтал ногами, а в руках у меня был пластмассовый стаканчик, ещё горячий, и мне нравилось чувствовать пальцами его тепло и слушать голос этого великана, который сидел передо мной верхом на стуле.
Он не очень хорошо побрился, у него было много волосков на шее и ещё немного торчало из ушей. У него вспотели лоб и подмышки, верхняя губа тоже была мокрая, некоторые капельки пота с губы он глотал и сам этого не замечал.
– А ты останешься со мной в большом доме? – тихо спросил я.
– Нет, Икар, я не могу.
– И когда мы туда поедем?
– Прямо сейчас, – ответил Реймон и встал со стула.
Он позвал Дюгомье, который давно смотрел на нас из соседнего кабинета…
– Займись делом Мерлена, я буду к вечеру.
Дюгомье спросил, может, я хочу ещё шоколада, и я сказал: «Да, хочу», но Реймон сказал: «Не время», и тогда я заплакал, и Реймон пошёл за шоколадом.
Я пил маленькими глотками пополам со слезами, которые капали в стакан, а потом мы уехали.
На шоссе Реймон включил радио, там пела Селин Дион, и я вспомнил, что мама поёт эту песню, когда ставит в воду полевые цветы. У меня заурчало в животе, и я сказал:
– Хочу есть.
Мы заехали в «Макдоналдс», я взял себе чизбургер и колу, и Реймон – то же самое.
– Не волнуйся, малыш, всё наладится, – сказал он.
Я рыгнул, потому что так бывает, когда пьёшь колу, и добрый полицейский засмеялся.
– Знаешь, зови меня Кабачком. Я тебе с самого начала сказал, но ты не услышал. Икаром меня называет только учительница, и иногда я даже не сразу отзываюсь, потому что думаю, что это она говорит кому-то другому.
– Кабачком тебя называла мама?
– Да, и все мои друзья.
Мы снова поехали по шоссе, и я смотрел в окно на деревья и дома, а Реймон вглядывался в маленькие зеркала и обгонял машины, которые ехали ещё медленнее, чем мы, а потом машина полицейского свернула с большой дороги, и дальше мы поехали по узким дорожкам.