Я поднялся — нужно было идти домой к Кэрол, — раскрасневшись от полученных наличных и медленно отступающего адреналина, но Фрэнк помахал у меня перед носом розовым листком.
— Клиент созрел, — сказал он. — Просрочка платежа больше года.
— Я устал, — пожаловался я. — Уже рассвет. Давай отложим до завтра.
— Двойные комиссионные, если сделаешь сегодня, — искушал Фрэнк. — Всего пара миль отсюда. Что тебя, лишний час спасет?
Я принял заказ. Я почти никогда не отказывался от заказов. Это сделало меня неплохим специалистом и трудоголиком — я практически разучился отдыхать. Когда зарабатываешь на жизнь, вынимая из людей искусственные органы, романтический ужин скорее всего сорвется.
Но все это — ночная работа, дневной сон, власть, бравада — за миллион лет от моего нынешнего существования. Прошлая жизнь так же мало схожа с моим теперешним положением, как, скажем, карьера профессионального игрока в поло или банковского служащего.
Да будет вам известно — прежде я был хозяином ночи, обладателем права любого отодвинуть плечом и выйти вперед, послать полицейского на хрен и получить в ответ вежливую улыбку. Улицы принадлежали мне, и все делалось по моему желанию.
Сегодня я мистер Смит в спущенных до пола штанах, пячусь с поднятыми руками, надеясь и молясь, чтобы первый выстрел пришелся мимо и дал мне маленький шанс увидеть завтрашний день.
Весело до усеру.
II
Я привык начинать и заканчивать каждое изъятие — я имею в виду прежнюю работу — полным отчетом о наличных материалах. Хотя мои теперешние дневные занятия практически свелись к тому, чтобы съежиться в углу заброшенного отеля и каждые две минуты осторожно поглядывать в щели между досками заколоченных окон, я рассудил, что кое-какие привычки можно и не бросать. До сих пор это меня поддерживало.
Итак, мое имущество:
Пишущая машинка «Кенсингтон-VIII». Голубая краска облупилась до металла от старости. Найдена в служебном помещении, смежном с вестибюлем, на шкафчике с папками, где обитали крысы, устроив нору в старых газетах, которым не один десяток лет. Лента выцвела, но в остальном машинка исправна, чего не скажу о клавишах, растерявших накладки. Например, всякий раз в начале предложения грубый металлический стержень чуть не насквозь протыкает мне палец, так что длинноты в повествовании не случайны: я просто избегаю заглавных букв.
С помощью этой пишущей машинки можно брать кровь. Автономная лаборатория, определяющая группу и резус перед неизбежной хирургической операцией. Ее наверняка принесли сюда люди из Кредитного союза в качестве дурной шутки. Возможно, внутри расположена видеокамера. С приводным радиомаячком.
Хотя машинка так стучит, что и без того слышно на весь Нью-Йорк. Ужасно грохочет, заходится, как неисправный автомат, но я не променяю ее на тихий шелест клавиатуры и матовое свечение плазменного экрана, освещавшего мои одинокие ночи. Щелк-щелк, щелк-щелк. Это обязательно меня выдаст, но пока я ощущаю прилив безрассудной смелости. Как долго продлится это настроение, сказать не могу. Это мне вообще несвойственно.
Эти звуки и эти страницы — мое жертвоприношение. Три месяца я сдерживаю дыхание, стараюсь не чихать, глотаю кашель. Я передвигаюсь только по ночам короткими неслышными шажками. Так поступает человек, который прячется. Половицы скрипят. Шум — это постыдный ляп, оплошность дилетанта. Всякий шум. Любой. «Вызывайте представителей соответствующих властей, — говорит этот шум. — В заброшенной гостинице на пересечении Четвертой и Тайлера прячется человек», — ябедничает шум. А этого мне не надо. Меньше всего мне хочется снова менять квартиру. При нынешнем жилищном кризисе все труднее и труднее найти заброшенные здания, соответствующие моим изысканным вкусам.