Очевидно, это яблоня эдемского сада, дерево познания добра и зла, из-за которого Адама и Еву изгнали из Рая. Его кора испещрена тысячелетними морщинами, его корни, обвившие этот особенный остров, переплетаются, огибая камни. Его ветви широко раскинулись в небе и покрывают не только бассейн, на котором находится остров, но и стенку, окружающую бассейн. Его тень накрывает практически всю центральную площадь.
Я снова вспоминаю отрывок из Апокалипсиса от Иоанна: «В центре городской площади было Дерево жизни… и листья Дерева предназначены для исцеления народов».
От центральной площади ведут четыре широких перпендикулярных проспекта. На указателях написано:
На восток — ЕЛИСЕЙСКИЕ ПОЛЯ.
На север — АМФИТЕАТР И МЕГАРОН.
На запад — ПЛЯЖ.
Нет никакого указателя, говорящего, что находится на севере. На затылке я чувствую легкое дуновение. Оборачиваюсь и вижу игривую херувимку с рыжими волосами, бесшумно летающую позади меня.
— Что ты хочешь? Как тебя зовут?
Химера чихает, и я протягиваю ей край моей тоги, чтобы она высморкалась.
— Ну ладно. Раз ты мне ничего не хочешь сказать, для меня ты будешь… сморкмуха. Тот, кто вкалывает, становится дровосеком, тот, кто вьет, становится вьюном, а тот, кто сморкается, становится…
Сморкмуха мечется из стороны в сторону, недовольная, что я смеюсь над ней. Она показывает мне тонкий язычок бабочки, гримасничает и вертит глазами. Я ее передразниваю, тоже показываю ей язык, а затем отправляюсь дальше, не обращая на нее внимания.
Я замечаю, что если все проспекты прямые, то все улицы дугообразные и закругляются вокруг центральной площади. Перед домами разбиты сады с неизвестными мне деревьями, цветы которых похожи на орхидеи, а запах напоминает сандал и гвоздику.
На улице Олив под номером 142 857 оказалась белая вилла с красной черепичной крышей, окруженная кипарисами. Ни стены, ни забора, все открыто. Посыпанная гравием дорожка ведет к двери без замка. Херувимке, следующей за мной, я сообщаю, что здесь я «у себя» и хочу побыть один. Несмотря на ее раздосадованную мину, я захлопываю дверь у нее перед носом.
Я замечаю, что деревянная задвижка позволяет изнутри закрыть дверь, и вздыхаю с облегчением. Я моментально чувствую, какое это счастье находиться там, где никто не может тебя побеспокоить. Уже долго со мной такого не было. «У себя». Я осматриваю помещение. В большой комнате в центре находится красный диван и стол из черного дерева, на белой стене висит экран плоского телевизора.
Сбоку находится библиотека, книги которой предлагают мне девственно-белые страницы.
Телевизор без пульта управления.
Книги без текстов.
Преступление без расследования.
Справа от книжных шкафов кресло и бюро со множеством ящиков. На нем чернильница и гусиное перо. Предполагается, что я должен сам заполнить эти книги?
В конце концов, я уверен, что мои приключения заслуживают того, чтобы о них рассказать. Как и все, я хочу оставить свой след. Но с чего начать? «Почему бы не с буквы А, — подсказывает внутренний голос. — Это было бы логично». Значит, А. Я усаживаюсь за бюро и пишу.
«А… А имею ли я право рассказать про все? Даже теперь, по прошествии времени, мне с трудом верится, что я, Мишель Пэнсон, участвовал в такой потрясающей эпопее и…»
Перо повисает в воздухе. Я был не только Мишелем Пэнсоном. В Раю я обнаружил, что как человек прожил сотни жизней, растянувшиеся на три миллиона лет. Я был охотником, крестьянином, домохозяйкой, ремесленником, торговцем. Я был мужчиной и был женщиной. Я знал богатство и нищету, здоровье и болезни, власть и рабство. Большинство моих жизней были ничем не примечательны. Но все-таки мне досталось с десяток интересных карм. Одалиска в египетском серале, влюбленная в астрологию, друид, лечивший людей лесными растениями, солдат, игравший на волынке в шотландской армии, самурай в японской империи, отлично владевший мечом, танцовщица канкана с бесчисленными любовниками в Париже в XIX веке, врач — пионер антисептики в области хирургии в дореволюционном Санкт-Петербурге…
В большинстве своем эти выдающиеся жизни закончились плохо.