Уже изрядно повзрослевший, он вдруг ощущал себя очень маленьким и просился на горшок, который хранился, как все в этом доме. Ему не давали. Не совали и газетного листа, чтобы довывалилось остальное. Вокруг не было никого. Он уже был директор завода и жил отдельно, один. Ему исполнилось пятьдесят, а дедушке и бабушке – немного больше.
И Слава Бочаров, навещая их, начал воровать. Он не был ни Плюшкин, ни клептоман. Крал он по мелочи: бабушкины часики, дедову юбилейную зажигалку. Монетки. Книжки. Иногда что побольше – вазу или ковер.
– Куда подевался ковер? – недоумевала бабушка.
Дед дремал.
Слава тем временем укладывал ковер в багажник. Были случаи, когда поместились и торшер, и статуэтка с русалкой – ночник.
– К нам кто-то ходит, – дрожала бабушка.
– Сама все ложишь не туда, – огрызался дедушка. Но стремянкой озадачился и он. Походили, поспрашивали – все свои, дверь на замке.
Через пару дней дедушка плюнул.
Тем временем пропадала посуда: тарелки, сковородки, старые кастрюли эпохи Сашиных каш. Все у него дома становилось родным, как в былые времена. Даже роднее, так как сырники он не любил. Он сильно сожалел об играх и игрушках, их раздали. Однажды набрался наглости, чужим голосом вызвал стариков в собес и пригнал грузовик. Вывез буфет с посудой, книжный шкаф с сочинениями советских писателей и картину в раме с оленями на водопое.
Славин дом превращался в Дом.
Новые вещи – холодильник, телевизор, телефон – его не интересовали. Этому полиция удивилась. Она завела дело, да так и не закрыла.
В один прекрасный день заменили люстру, на лучшую.
Потом бабушка с дедушкой пошли за пенсией, а грузовик разгрузил комнату в смысле знаменитой кровати, сохранив два дивана.
Пропали трюмо, семейные фотографии в рамках, три табуретки.
Приглашенный экстрасенс выкатал на яйцо, разложил карты и заявил, что дело очень плохо и потребует серьезных расходов.
Слава Бочаров пристально следил за здоровьем старичков, измерял давление и сахар, пичкал сердечными и успокаивающими таблетками. Не сильно они и горевали.
– Войну-то пережили! – напоминал дедушка.
Местами Слава отдирал куски древних обоев и устраивал дома инсталляции. Снимал дедушку с бабушкой на видео, на память, монтировал маленькие фильмы с веселой музыкой из их любимых передач.
Кое-какие браслеты и кольца он надевал, похвалялся, показывал альбомы редким гостям. Однажды бабушка с дедушкой приковыляли к нему и ахнули.
– А кому я живой? – вызывающе бросил он. – Я один. – Я помню, как наложил в этот кувшин и вы ко мне мчались с газетой. Обезьян на люстре, медведя у кровати. Не станет меня – кто вспомнит? Кому все это нужно? Ведь вы всего этого с собой не возьмете, но и мне оно незачем. Мне нужны вы.
Но вот пожить в родном он толком не сумел. В пятьдесят один год Слава Бочаров пришел с работы домой и сел за стол почитать газету. Там его хватил удар. Он не сумел не то что дверь отпереть – бригаду вызвать. Только мычал. Бабушка и дедушка сами приехали к нему, обеспокоенные молчанием, и принялись мыть его и застирывать белье.
Пошли за горшком.
Бабушка сильно ругалась, потому что дедушка был снова пьян и успокаивал внука, как пятьдесят лет назад:
– Заживет!
И дул на больные места.
© февраль 2017Каин
Превыше зверей и птиц, и человеков разных люблю я дедулю.
Папулю тоже люблю, и мамулю, и брательника моего любил, но дедуля на первом месте.
Хотя дедуля батю и маменьку с дачки попер.
Яблоки они у него там ели без спроса.
Папуля сказывал, что дачка была ничего себе – и фрукты, и овощи, и всякая животина. Клубника, смородина, крыжовник. Свинья и корова, барбос в конуре. Канализация, освещение, высокий забор – ходи нагишом, сколько хочешь. А главное – сам дедуля там обитает. С ним интересно. Знает всякое. Когда мы с брательником пешком под стол ходили – играл с нами, нянчился. Но вот на дачку чтобы пустить – прощенья просим. Выгнал оттуда батю с маменькой пинками. И охрану поставил, здоровенного такого жлоба. А лично мне ужасно хочется на ту дачку попасть. К дедуле. Потому что он для меня – все. Мы с ним и на лицо похожи, только я ростом пониже. Говорят, что я в него пошел даже больше, чем в папеньку.
Чтоб им пропасть, этим яблокам. Маменьке примстилось, будто в них витамины, от которых лучше соображаешь. Вот и сообразили. Обожрались до колик и начали уже подбираться к другим, молодильным, которые дедуля для себя бережет, потому что ему же нужнее, он же в немалых уже годах.
Дедуля сильно рассвирепел и выставил их за ворота, в чем были.
Потом, конечно, смягчился, потому что хороший же он, дедуля, лучше всех, но на участок к себе больше не пустил.
Сам навещал, конечно. Являлся к нам. Или нам. Так и не знаю, как правильно.
Посадит нас, бывало, с брательником на колени – и поехали по кочкам!
Вот о брательнике. Он дедулю тоже сильно любил. Собственно, все. Это главное.
Теперь о себе: я человек мирный и сознательно добродетельный. Возделываю землю. Есть у меня огород, где, понятно, победнее, чем у дедули, но есть и картопля, и свекла, и морква, и теплица стоит с огурцами и помидорами, и всякий прочий овощ и корнеплод тоже имеется в достаточном количестве. За огородом – маленькое поле, которое я тоже возделываю, и там колосятся разнообразные злаки. Скотину я не держу, потому что сочувствую ей и мясо вкушать избегаю. Брательник же мой, наоборот, мясоед. Пасет он и коров, и овец; есть козы и куры, в пруду даже карпы.
Дело мое получилось так: позвали нас папа с маменькой и объявили, что дедуля собирается в гости. Надо его встретить со всем почетом и приготовить угощение.
У меня, как я это услышал, в зобу слепился какой-то душераспирающий восторг. Гляжу, что и брательник задыхается. Когда? – спросили хором. Скоро ли ждать?
Про то, сказали отец наш и мать, никто не знает. Но бодрствуйте, сказали они еще, ибо не ведомо никому, когда придет час.
Ну, и мы бодрствовали. День, третий, девятый, жарили и пекли, гнали и процеживали. Дедуля свалился, как снег на голову. Это такое выражение. Не знаю, что оно означает и что такое снег. К нам он пожаловал первым, и это вышла такая радость, что у семейство моего и в глазах потемнело, и головы пошли кругом, и все мироздание как будто перед нами раскрылось в самом приятном ракурсе. Сел дедуля за стол. Мы – ну его потчевать! И соленья, и варенья, салаты разные, грибки, пирожки с картоплей, капустой и рисом, лепешки, пряники, всяческие конфекты. Но тут дедуля вдруг повел носом, потому что с брательникова двора потянуло шашлыком.
И встал дедуля, и сделал кислое лицо. Отвесил шлепка малышам и поплыл за ворота. А через пять минут глядим – он уже за братовым столом уплетает этот самый шашлык, да нахваливает, да поглаживает бороду, да расточает хозяевам всякие милости. Восемь шампуров приговорил. Как наелся – встал, погладил живот и к нам воротился. Жертва! – сказал. И поднял многозначительно палец. То есть я понял так, что он решил, мы пожадничали. Брат ему и волов заколол, и коров, и ягнят пожертвовал, а мы, выходит, предпочли ограничиться углеводами. Грубо говоря – травой.
От этого у меня в глазах опять потемнело, но иначе. Я за дедулю матку выдерну кому хочешь и сам костьми лягу. Мне для него и живота своего не жаль, просто мы скотину не держим. Но сострадание состраданием, а если дедуле вкусно, то и о ней печалиться незачем. Что до брательника, то каюсь, да! Зависть я к нему испытал. Но только секундную, ибо черное это чувство. Мигом позже я за него уж радовался, потому что дедуля неописуемо его обласкал, а чего же еще желать? А зависть во мне преобразовалась в желание конструктивное: угодить дедуле еще больше, да промолчать и не назваться, чтобы даже не знал он, кто угодил. Если дедуле приятнее жертвы мясные – что ж! Кто я такой, чтобы ему возразить? Даже не червь и не прах, а меньше червя и праха.