Народ гулял три дня. Только на плов ушло 132 курдючных барана. Играли на народных инструментах. Девушки танцевали в национальных костюмах. В последний день вышла в круг и Зухра. Так и поплыла по кругу, как лебёдушка. Потом подпрыгнула, притопнула, прихлопнула ножка о ножку… И вдруг из-под каблуков её чудесных туфелек вырвался столб огня, треск и гул заглушил испуганные возгласы, и в одну секунду Зухра взмыла ввысь и исчезла в синем небе. Никто ничего не мог понять. Вопли, плачь, паника, мечущиеся люди. Я не мог поверить в то, что случилось только что на моих глазах. Никогда не забуду заплаканных глаз моих сыновей, устремлённых в небо, и дикий визг их одиннадцати тёток. Долго мы ждали нашу милую Зухру, но на Землю она больше не вернулась.
Через неделю меня вызвали в КГБ и сообщили, что башмачник из Старого Ташкента оказался агентом ЦРУ и давно охотился за конструкцией нашего новейшего хлопкоуборочного комбайна. Он получил задание переправить Зухру в Пакистан, но не рассчитал и заложил в её реактивные туфельки слишком много топлива, и вместо Пакистана она улетела в космос. Негодяй уже задержан и даёт признательные показания.
Ещё через месяц ко мне пришёл представитель Академии Наук, и официально заявил, что Зухру следует считать погибшей.
Мы совершили обряд похорон, сыновья мои уехали обратно в Москву, я вновь остался один одинёшенек. Единственное, что у меня было – работа.
Я считался лучшим хирургом Таджикской ССР, и жил бы спокойно в Душанбе до самой смерти. Но… Всё бы хорошо, да что-то нехорошо, как сказано у дедушки Гайдара. Что-то тёмное вползало в нашу жизнь и принимало форму видений и слухов.
В начале 1980 года я увидел вещий сон. Мне снилась толпа вопящих людей, бегущих кто в тапочках, кто босиком по глубокому снегу через перевал. «Духи! Духи! Вовчики!6» ― проносилось по толпе, и тогда люди метались в панике и бежали ещё быстрее на обмороженных ногах, прижимая к себе плачущих детей.
Я проснулся. Конечно, я ещё не знал, кто такие вовчики, но понял одно: через двенадцать лет в Таджикистане нас, русских, будут убивать. К русским я относил, конечно, и себя – советского немца. Я понял, что надо уезжать в Россию пока не поздно, и стал собираться.
В июле приехали на каникулы Фархад и Меджнун.
– Правильно, отец! Мы ведь из Москвы тоже не вернёмся. – Что-то зловещее послышалось в этих словах, но я отогнал от глаз смертное виденье и немедленно забыл его.
Втроём поехали мы в кишлак попрощаться с роднёй. Отец Зухры ― дедушка моих сыновей – не перенёс гибели дочки и измену друга – башмачника из Старого Ташкента. Он не узнавал нас, постоянно плакал и звал Зухру. Дни его были сочтены. Он угасал на глазах и на руках одиннадцати дочерей.
После обеда, оставив старика под присмотром старшей дочери, всею роднёю пошли мы к бюсту Зухры. К постаменту был привязан грязный ишак. Завидев нас, он стал хрипло орать, выставляя жёлтые зубы, жалуясь на горькую ишачью жизнь. В ту же минуту вывалил он под постамент содержимое своего кишечника. Сёстры закричали, застрекотали, одна схватила ишака за уши, другая пыталась отвязать верёвку. Ишак мотал головой, не понимая, в чём он провинился. Вдруг из конторы вышел его хозяин и, молча, не обращая на нас никакого внимания, отвязал ишака, вскочил ему на спину и ускакал так быстро, как только позволяли тонкие ишачьи ноги.
Одна из сестёр-хлопкоробш пошла в контору ругаться с председателем Хамидом Каримовичем, Фархад и Меджнун побежали домой за метлой и лопатой. Прощания не получилось.
Я пришёл к Зухре вечером один: «Прощай, больше я тебя на этом свете не увижу», ― сказал я, обнял бронзовую голову своей жены и последний раз поцеловал её в губы. Странно, но и от бронзы одуряющее пахло лавровым листом и укропом.
Тихо-тихо вышли из аллеи Фархад и Меджнун и вместе со мной обняли бронзовое тело своей матери. Долго стояли мы вчетвером, слившись воедино – трое мужчин во плоти и бронзовая женщина, нагретая дневным азиатским зноем. В последний раз мы были вместе и были живы. Но чем глубже становилась ночь, тем быстрее остывала бронза, и она стала уходить от нас. Мы оставались тёплыми и живыми, а она стыла, стыла… Но, отчаянно борясь со смертью, она стала высасывать тепло из нас. О, как она не хотела уходить!
– Ну вот и всё, ― сказал я, отрываясь от бюста, и уводя Фархада и Меджнуна. – Вот и всё!
Мы пошли по сонному кишлаку куда глаза глядят.
Я дрожал как в лихорадке и не только от бронзового холода. Какие-то слова рвались наружу. Я должен был что-то сказать своим сыновьям. Это что-то было ужасно важно, но в то же время страшно, может даже губительно для моих сыновей. «Молчи, молчи!» ― приказывал я себе. Но не в моих силах было противиться судьбе. Я не выдержал, и уста мои отверзлись.
– Пройдёт совсем немного времени, ― сказал я, ― и вы услышите много скверного о вашей матери и о вашей Родине. И много горьких минут придётся вам испытать, потому что всё, что вы услышите, слишком уж будет похожим на правду. Только, заклинаю вас, что бы вы ни узнали, не отрекайтесь, любите и будьте верными. Легко любить мать уважаемую, хорошую во мнении людей, но только сильные люди любят мать любую, что бы о ней ни говорили. Вам скажут, что ваша мать обманщица, все свои награды и почёт добыла обманом, и приведут в подтверждение много несомненных фактов. А вы верьте только ей, и знайте, что она настоящая героиня. Глубоко лежит её правда – не всегда можно её предъявить ― но в неё надо верить. И также скажу я вам, что легко любить Родину хорошую, чистую и добродетельную, но только лучшие умеют любить Родину любую, даже когда все называют её плохой и преступной, и быть верными ей и только ей.
– Отец, но разве наша мать обманщица, а наша Родина преступная?
– И ваша мать не обманщица, и наша Родина не преступная. Но как не поверить в ложь, когда все её утверждают! Как оставаться верными, когда все предали? Сможете?
– Сможем! – ответили Фархад и Меджнун.
На следующий день я проводил сыновей в Москву. А ещё через день сам сидел на остановке, ожидая автобус до Ташкента. Подошёл пожилой азербайджанец:
– Разрешите присесть?
– Пожалуйста, пожалуйста.
– Аликпер Алиевич Гумбатов, ― представился он.
– Вы бывший строитель из Баку и едете в Комсомолабад на заработки, ― огорошил я его.
– Откуда вы знаете? – испугался он.
– Я вижу по рукам – в них навек въелся цемент.
– А-а, ― он успокоился и через десять минут настолько проникся ко мне расположением, что стал рассказывать очень доверительно.
– Хотели строить здесь склад, но нас опередили армяне, ― он почему-то оглянулся вокруг, будто проверяя, не подслушивает ли кто. ― Эти армяне – я называю их вторые немцы. Нет, вы не подумайте, я куммунист. У нас в Баку выйдешь во двор – каких только детишек нет – белый, рыжий, чёрный; русские, армяне, азербайджанцы, лезгины, греки – сердце радуется, дружба народов! Сейчас едем в Комсомолабад. Я действительно бывший строитель, но на заработки еду не я, а два старших сына и три племянника. Я буду готовить еду, приглядывать, чтобы не делали разврат, ну и так, организовать что – туда, сюда. Я ведь уважаемый человек. Мне 68 лет, и я ни разу не был свидетелем! – Он сделал паузу, чтобы я по достоинству оценил этот факт. – У меня мама ещё жива. Ей 107 лет.
– А откуда вы знали, что я еду в Комсомолабад? – снова насторожился он.
– У вас в руках билет до Комсомолабада.
– А-а, у вас хорошее зрение! ― а потом ни с того ни с сего, наклонился и сказал, понизив голос:
– Знаете, у нас ведь хотели убить товарища Алиева.
– Да вы что?!
– Да! Это знает вся республика! – он явно остался доволен, что не только мне его, но и ему меня удалось удивить.
– Да как же?
– Председатель Совета Министров, Генеральный Прокурор и Председатель Верховного Совета составили заговор. Они хотели убить товарища Алиева и захватить власть. Дааа! Они пошли к его повару и сказали: «Приготовь сегодня обед, и влей в борщ вот это», ― и дали ему маленький флакончик. А повар был русский, ― сказал Аликпер Алиевич с таким уважением, что сомнений не осталось: русский повар не предаст. И действительно, повар отнёс флакончик самому Алиеву и всё рассказал.