Про нефть и про какого-то предшественника никто из писателей ничего не понял, однако нельзя же демонстрировать своё невежество. Поэтому последовал вопрос:
– Но зачем вам понадобился именно двадцать пятый год?
– Ну как же, Михаил Афанасьевич! – воскликнул матрос, обращаясь к Булгакову. – Разве вы не помните, когда «Собачье сердце» написали? Да-да, в марте того самого года.
И не успели Катаев с Булгаковым проронить хотя бы слово, как незнакомец, пройдя через турникет, взял их под руки и повёл обратно, на аллею у Патриаршего пруда.
– Кстати, вы тут говорили про умение приспосабливаться, – эти слова были адресованы Катаеву. – А ведь у меня, как это ни странно, такая же судьба, но только совсем наоборот. Всё дело в том, что я из красного вынужден был превратиться в белого.
Булгаков с интересом посмотрел на незнакомца, в то время как реакция Катаева куда более соответствовала текущему моменту – в таких обстоятельствах надо либо бежать к ближайшему телефону-автомату на Садовую, либо позвать постового, что всегда дежурит у сберкассы на углу Малого Козихинского и Бронной. Вполне логично, что Валентин Петрович для начала сделал попытку освободить свою руку, но не тут-то было – хватка у незнакомца была, как у борца дзюдо.
– Напрасно испугались, Валентин Петрович, я вас не провоцирую. По сути, я иностранец, поскольку не являюсь гражданином Советского Союза.
– Ах, иностранец, – эти слова Катаев произнёс с явным облегчением, к которому примешивалась малая толика зависти. – Тогда понятно, тогда совсем другое дело. Вам, как иностранцу, здесь можно всё… Даже носить форму балтийского моряка и отовариваться в Торгсине за валюту.
Иначе отреагировал на слова незнакомца Булгаков – он криво усмехнулся и сказал:
– Послушайте! Но всё это уже было… И иностранец, и трамвай…
– Да-да, я читал, – согласился матрос. – Однако заметьте, на этот раз обошлось без отсечения головы и прочих мерзостей.
В глазах Катаева снова возник испуг, поскольку несведущему человеку трудно понять, какая может быть связь между иностранцем, гильотиной и трамваем. Тем временем Булгаков поморщился, словно бы проглотил кусок несвежей осетрины, и продолжал своё:
– И какая необходимость всё снова начинать?
– Не знаю, что вы имеете в виду, но я здесь по другому делу.
– Вряд ли я смогу вам чем-нибудь помочь.
– Вот тут вы ошибаетесь. Но об этом поговорим чуть позже, в более подходящей обстановке.
Судя по всему, между незнакомцем и Булгаковым складывался некий альянс, а Катаев мог оказаться третьим лишним. Пора было это прекратить:
– Послушайте, милейший, – вскричал Катаев. – В конце концов, это неприлично! Сначала бесцеремонно вмешались в наш разговор, а теперь… Я уж не говорю о том, что вы с Михаилом изъясняетесь какими-то намёками. Виданное ли дело грозить мирным гражданам убийством, да ещё таким варварским способом, как отделение головы от тела! Кто вам дал такое право?
Незнакомец отступил от писателей на шаг и посмотрел в глаза Катаеву.
– А не вы ли, дорогой товарищ, как-то в компании сказали: «За сто тысяч убью кого угодно. Я хочу хорошо есть, хочу иметь хорошую шляпу, отличные ботинки»?
– Про шляпу и ботинки говорил, не спорю, потому что был изрядно пьян, – растерянно произнёс Катаев. – Но при чём здесь это?
– При том, что бывают обстоятельства, когда вроде бы испробовал все средства, а нужного результата нет. И вот тогда не остаётся ничего другого, как… – тут незнакомец потянулся к карману своего бушлата.
– Нет! Этого мы вам не позволим! – закричал Катаев, ожидая новой пакости от иностранца.
Однако всё обошлось, поскольку вместо нагана иностранец достал из кармана визитную карточку и протянул её Булгакову. Там значилось: «Чистый переулок, дом 6, квартира 31». Что подозрительно, на карточке не было ни фамилии, ни имени.
В мозгу Булгакова как бы сама собой возникла мысль: «Неужели Воланд к нам пожаловал?»
Глава 2. Квартира в Чистом переулке
Расставшись с иностранцем, писатели ещё долго бродили по аллеям у Патриаршего пруда, обсуждая вероятные причины недавнего события, причём Катаев не исключал возможность массовой галлюцинации. Однако ему так и не удалось ничего узнать про отрезанную голову, о которой говорил начитанный матрос. Булгаков явно что-то знал, но по какой-то причине не желал углубляться в эту тему. Позже, по дороге домой, Катаев перебрал в уме сюжеты всех известных ему пьес, романов, фельетонов и рассказов, а заодно припомнил десяток оперетт из репертуара одесских и московских мюзик-холлов, но так и не обнаружил ничего. Ну разве что казнь Марии-Антуанетты… Вот только трамвай тогда оказывается ни при чём.
Булгаков тоже был изрядно озадачен, однако «мистическому писателю» – так он назвал себя в одном из писем Сталину – не пристало забивать себе голову предположениями о том, каким конкретно образом эта странная личность в брюках клёш перенеслась из прекрасного далёка в нынешние гнусные времена. Куда больше Булгакова занимал вопрос: «зачем же я ему понадобился?»
Ночью он почти не спал – и работать не мог, и сон не шёл – только ворочался с боку на бок. А наутро принял единственно верное решение: воспользоваться приглашением иностранца и узнать всё из первых рук.
Чёрный костюм, галстук бабочкой, лакированные штиблеты – именно так Булгаков одевался, когда ходил на приём к американскому послу. Вот и теперь он постарался не ударить в грязь лицом, однако Люся не хотела отпускать одного, и пришлось долго и нудно объяснять, оправдываться, что не к любовнице собрался, а по важному делу, мол, не исключено, что от этого визита зависит и его личная судьба, и судьба России. Кто знает, возможно, он был недалёк от истины.
Из Нащокинского до Чистого переулка пешком не более пятнадцати минут, если идти быстрым шагом – всё лучше, чем тащиться на Большую Садовую, в дом Пигита. К счастью, новоявленного Воланда не устроил прежний адрес штаб-квартиры, хотя не исключено, что всё совсем не так, и этот иностранец не имеет никакого отношения к потусторонним силам. И вот Михаил Афанасьевич стоит перед тем самым домом, где он не раз бывал, где был любим и где его любили. Ну а потом всё кончилось, потому что к власти пришли большевики. Сейчас не хотелось об этом вспоминать, хотя было бы занятно, если бы иностранец обосновался в той самой квартире на втором этаже… Но нет, пришлось подняться этажом выше – там на массивной дубовой двери с номером 31 красовалась медная табличка, где значилось: проф. Д.А. Бурмин.
«До чего ж у него всё сложно! То оказывается матросом, то иностранцем, а теперь вот – известный всей Москве врач-терапевт. Как-то несолидно для Воланда – скорее уж, глубоко законспирированный вражеский агент». Остановившись на этой версии, Булгаков нажал на кнопку дверного звонка.
Прошло, наверное, несколько минут, в течение которых в голове Булгакова одно за другим возникали кошмарные предположения, вплоть до того, что это провокация НКВД, на которую он по наивности поддался. Однако уже поздно было отступать, даже несмотря на то, что, так и не успев дописать роман, можно оказаться в Матросской тишине или в Лефортово. Но вот, наконец-то, дверь открылась, и перед ним возникла, заслоняя по ширине весь дверной проём, по виду, деревенская баба, однако в зелёном облегающем трико. Чем-то она напоминала только что вылезшее из болота земноводное. Булгакову даже захотелось повернуть назад, однако не потому, что чего-то испугался – его вдруг ошарашила мысль, что если уж его Гела превратилась в это чудище, вряд ли стоит ожидать чего-то позитивного от предстоящей встречи.
И словно подтверждая эту мысль, в щель между дверным косяком и зелёным трико просунулся некто – весь в чёрном и с козлиной бородой: