От первой рюмки его чуть не стошнило, зато вторая зашла как по маслу. Болдигов смачно отрыгнул и одним махом опустошил банку сайры. Голова немного прошла, но руки все еще тряслись. После третьей рюмки он наконец нашел в себе силы хорошенько обдумать произошедшее.
Раньше ему казалось, что самый страшный человек на свете – это майор Колбышев. Но с ним уже кое-как рассчитались, после суда он не беспокоил. И вот вчерашний визит…
«И откуда он взялся? – гадал Болдигов, вспоминая циничную улыбочку незнакомца. – Мент? Точно нет. Может, из ФСБ? Или все же бандит? Непохож, непохож».
Ментов, гэбистов и бандитов он представлял себе совершенно другими. Впрочем, свой отпечаток здесь накладывало чтение бульварных газет.
Стопка за стопкой бутылка постепенно опустошалась. Болдигов отчетливо понимал, что он уже пьян, но рука снова и снова тянулась к стакану.
В девять утра позвонили с Третьяковки. Болдигов совсем забыл, что сегодня рабочий день.
– Иван Ефимович, простите, что беспокою, – бормотала секретарша. – Тут вам звонил Лазарев из Академии наук, он интересовался «Троицей» Рублева, хочет ее исследовать.
Болдигов выругался матом, негромко, но вслух. Он сразу понял, откуда у Лазарева вдруг появился интерес к иконе Рублева. Тем более что Лазарев считался в их кругах самым дотошным экспертом и докой по части выявления подделок.
– А этот пострел уже везде поспел! – Болдигов снова вспомнил вчерашнего гостя.
– Простите, вы что-то сказали? – переспросила секретарша.
– Н-нет-нет, ничего…
Его голос явно выдавал в нем нетрезвого человека. Болдигов был готов держать пари, что она сразу это поняла. Секретарша даже по телефону могла унюхать запах изо рта.
Болдигов почесал затылок. Надо было выдумать какую-нибудь причину своего отсутствия на работе, а мозг наотрез отказывался сотрудничать.
– Я т-тут вчера отравился ужасно, – начал объясняться Болдигов. – И сегодня что-то мне с-совсем плохо, вот с температурой лежу под сорок.
– Ах, что вы! – огорчилась секретарша. – Какое несчастье! Надо же беречь себя, Иван Ефимович.
Ага, развела тут сюси-пуси! А про себя, конечно, подумала: знаем, мол, чем ты там отравился! Нажрался вчера как свинья, а сегодня лыка не вяжешь.
– Т-так что попрошу н-не беспокоить сегодня, – продолжал Болдигов. – Завтра, н-надеюсь, приду в себя, и тогда р-разберемся.
– Что вы, конечно-конечно, – воскликнула секретарша. – Я и директору скажу, если что.
– С-спас-сибо, д-до свидания, – выдавил он из себя и закончил разговор.
«Нет, этот тип точно не из бандитов, – вернулся к своим размышлениям Болдигов. – Иначе в его действиях вообще никакой логики нет. И не из полиции». Теперь осталось решить, говорить о нем Колбышеву или нет.
С одной стороны, самым лучшим вариантом в этом случае было залечь на дно и держать язык за зубами. Пусть они там сами между собой разбираются, это их дело. Он вспомнил и про то, что дал «слово джентльмена». Похоже, незнакомец ему поверил. Иначе Болдигов вряд ли остался бы в живых и его обгоревший труп случайно обнаружили бы здесь дня через три. С другой стороны, если Колбышев узнает сам, будет еще хуже. Тем более не сегодня завтра помощь майора очень понадобится. Когда этот Лазарев установит, что икона – фальшивка, возникнет сразу очень много вопросов.
Он налил себе еще стопку, осушил ее одним махом, поморщился. В этот момент зазвонил мобильный. Болдигов взглянул на экран – его как будто ошпарило. Звонок был от Евгении Францевны – именно под таким псевдонимом в телефонной книге был зашифрован Колбышев.
– Слушаю, – Болдигов поднес трубку к уху.
– Поговорить надо, – послышался знакомый голос. – Сегодня в одиннадцать вечера на 28-м километре Волоколамского шоссе. Выйди из машины и жди черную «Волгу». Усек?
– Д-да, все понял, – промямлил Болдигов. – Вол-локоламс-кое ш-шоссе…
– И протрезвей к тому времени!
В трубке раздались короткие гудки.
Болдигов был даже рад, что вопрос решился сам собой. Он допил водку и рухнул на тахту. Перед сном хотел выкурить еще одну сигарету, но, вспомнив вчерашнее, отбросил эту идею. Незнакомец навсегда отучил его от привычки курить в постели.
Глава четвертая
Один мудрец говорил, что человек – это совокупность его привычек. Изучив эти привычки, можно многое узнать о прошлом их носителя. Смотрительница из Третьяковской галереи Лидия Михайловна Гигина была очень интересным объектом для таких наблюдений.
В этот майский день Лидия Михайловна проснулась, как всегда, в шесть. И сразу же отправилась на небольшую пробежку. Такая привычка появилась у нее еще в те годы, когда заниматься спортом было очень модно среди бизнес-леди.
Другие привычки той поры, к сожалению, пришлось отбросить. Сегодня Гигина уже не могла себе позволить слетать на уик-энд в Мадрид или устроить у себя дома настоящий серпентариум. Ее средств не хватало даже на посещение приличного косметического кабинета. Но бегать по утрам ей никто не возбранял.
В шесть сорок Лидия Михайловна уже сидела в своей крохотной кухоньке. На плите кипятился очень крепкий чай, а между пальцами дымилась сигарета.
Посетители Третьяковки, встречавшие в зале иконописи эту почтенную даму раннего пенсионного возраста, скорее всего, были убеждены, что всю свою жизнь она занималась только одним: вежливо встречала туристов и проверяла билетики. Но в Третьяковке Гигина работала только пять последних лет. Это были самые спокойные и самые скучные годы ее жизни. Коллекцию привычек они почти не пополнили. Разве что Лидия Михайловна стала чаще употреблять вежливые слова: «простите», «извините», «пожалуйста». Раньше она произносила их крайне редко.
Делая глубокую затяжку, Гигина думала о том, что в этот весенний день неплохо было бы прогуляться по Амстердаму или посидеть на террасе парижского кафе с книжкой Хемингуэя…
Но увы, сегодня ее ожидал обычный рабочий день. Толпы туристов, шум, суета. А вечером – маленькие женские радости в виде творожного пудинга.
Лидия Михайловна никогда не проявляла своего недовольства жизнью. Всем своим коллегам (подруг у нее не было) она всегда казалась доброжелательной, вежливой, подтянутой, улыбчивой и очень скромной. Даже слишком скромной и стеснительной. Она никогда не участвовала в тех пересудах, которые нередко устраивали работники музея вдалеке от ушей начальства. Никому не перемывала косточки, не интересовалась никакими карьерными подвижками. Не пересказывала полушепотом последних сплетен, а когда сама их слышала, то в ответ только неопределенно улыбалась.
Даже по поводу недавнего события, которое потрясло всю Третьяковку, – внезапной гибели Болдигова – она не сказала ни единого слова. Кроме разве что дежурной фразы: «Ну, полиция, наверное, во всем разберется».
Ее, казалось, вообще не интересовало ничего, кроме работы. Директор галереи, его замы и покойный уже Болдигов считали Гигину идеальной музейной смотрительницей. Добросовестной, спокойной и совсем не амбициозной. Хотя казаться такой стоило Бигиной огромных усилий.
Размышления о жизни нахлынули на нее очень некстати. Пора было собираться на работу. Лидия Михайловна быстро допила чай и отправилась наводить марафет. На это ей требовалось никак не меньше двадцати минут.
Гитина взяла себе железное правило: появляться на работу только в самом лучшем виде. Макияж, прическа, одежда с иголочки.
– Ты, Михайловна, видно замуж собралась, – то и дело подтрунивали над ней коллеги.
Лидия Михайловна стала перед резным трюмо и открыла свою косметичку. Роскошное трюмо не вписывалось в скромные интерьеры ее однокомнатной квартиры. Эта вещь как будто была из другого мира и стоила совсем других денег. Зарплаты смотрительницы на подобную мебель никогда бы не хватило. Трюмо было самой любимой вещью Лидии Михайловны и единственным напоминанием о прежних временах. Все остальные напоминания были конфискованы по решению суда. А трюмо как раз отдали в починку, и поэтому про него чудом забыли.