А ведь впечатления и опыт, накопленные в юности, остаются с человеком до самой смерти. Именно они самые яркие, наиболее бережно хранимые, неизгладимые и, стало быть, главные. Ну, и как при таких условиях смирившемуся со всем, обремененному семьей, отрастившему рыжие усы и бюргерский животик слесарю-инструментальщику или мелкому чиновнику из районной управы в день Ильи-пророка не угнать ржавеющий без дела во дворе какого-нибудь КБ или в городском парке семидесятилетний танк?
Два сапога – пара; оба застоялись, как жеребцы в конюшне, обоим хотелось прокатиться с ветерком – так, чтоб все вокруг офонарели от такого зрелища… Вот и прокатились. Ну, положим, десантникам это все как с гуся вода – заплатят штраф, и ладушки. А танку-то каково? Полвека простоял, один раз тряхнул стариной, и опять на задний двор?
«Философия», – как живой, прозвучал у него в голове глубокий бас генерала Алексеева. «Кухонная», – мысленно добавил от себя Юрий. Он сполоснул под краном испачканную кофейной гущей джезву, набрал в нее воды, засыпал кофе и снова поставил на огонь, после чего, дотянувшись до пульта, переключил телевизор на спортивный канал.
Здесь, как и следовало ожидать, транслировали олимпиаду. На дорожку как раз выходили фехтовальщики – вернее, фехтовальщицы, китаянка и немка. Противницы опустили на лица маски – не из проволочной сетки, как та, которой в юности пользовался Якушев, а современные, с прозрачными прямоугольными окошками, выглядевшими как стеклянные, – стали в позицию, дождались сигнала, прыгнули друг на друга, как бойцовые петухи, и разошлись, снимая маски, под басовитое гудение зуммера электрофиксатора. Оператор включил замедленный показ. На малой скорости схватка выглядела красиво: китаянка нанесла укол, метя в корпус, а немка, низко присев, припав на одно колено и пропустив над собой чужой клинок, коротко и точно уколола снизу вверх.
Юрий вздохнул и выключил телевизор. Красоту встречного укола он оценил и без замедленной съемки, потому что привык наблюдать за быстро перемещающимися объектами, имел хорошую реакцию и когда-то сам неплохо фехтовал. Но для неискушенного зрителя все это наверняка выглядело довольно скучно и ни капельки не драматично: ни тебе звона скрещивающихся клинков, ни мудреных финтов, ни выпадов, ни защит – ничего, что с детства ассоциируется со словом «фехтование». Просто сошлись, ткнули друг в друга рапирами и разошлись – один победителем, другой побежденным. Это, конечно, вершина мастерства, но смотреть-то не на что! Этак они скоро и вовсе перестанут фехтовать – выйдут на дорожку, поглядят друг на друга и разойдутся: тебе медаль, а мне дырка от бублика. Как в том старом анекдоте про компанию любителей анекдотов: рассказчик называет номер, и все смеются. Э, что тут говорить! Профессиональный спорт – это тебе не «Три мушкетера»…
Вот интересно, подумал Юрий, гася под струей воды из крана окурок и спроваживая его в мусорное ведро, – интересно, как выглядела бы схватка одной из этих девиц с компанией королевских мушкетеров или, скажем, гвардейцев кардинала? Никто бы, наверное, и не понял, что и как произошло. «Сударыня, мы имеем честь вас атаковать. Защищайтесь!» И – тишина. Только что вот тут, на этом месте, стояла компания веселых, наверняка подвыпивших, вооруженных, уверенных в себе профессиональных вояк, и вдруг их не стало – остались только разбросанные по брусчатке в неестественных позах тела в форменных плащах. И еще «сударыня», в своем облегающем белом костюме и с громоздкой маской под мышкой похожая на пилота инопланетного космического корабля…
Сам Юрий оставил этот вид спорта на очень дальних подступах к тому уровню, который демонстрировали участники международных соревнований. Пару раз поучаствовал в республиканских турнирах, поприсутствовал на союзных, посмотрел, как фехтуют настоящие чемпионы, и понял, что ему это неинтересно: никакой романтики, одна только техника, скорость и холодный расчет. А в фехтование он пришел именно из романтических побуждений – грубо говоря, поиграть в мушкетеров.
Да, подумал он, выключая газ и снимая с плиты пузырящуюся кофейной пеной джезву, – да, романтика… Ничто не проходит бесследно, и все на свете имеет причину. Если бы он только мог предположить, куда в конце концов заведет его мальчишеская тяга к романтике, то, верно, записался бы в секцию бокса, чтобы спарринг-партнеры и соперники на ринге пудовыми кулаками выбили из головы блажь. Романтика… Сначала он привела его в спорт, потом увела оттуда, а потом, более не размениваясь на мелочи, взяла за шиворот, выдернула, как морковку из рыхлой земли, из учебной аудитории философского факультета МГУ и швырнула в смрадную топку первой чеченской кампании. И там он довольно быстро осознал, что никакой романтики не существует, что это не предмет и не явление природы, а просто состояние человеческой души – молодой, неопытной, еще не знающей, чего конкретно она хочет, и даже отдаленно не представляющей, какую цену придется за это заплатить.
Тени на асфальте становились все короче и прозрачнее, свирепое, почти как в Африке, солнце исподволь, крадучись, огибало старый дом на Кутузовском, чтобы заглянуть в окно кухни и посмотреть, чем занят майор спецназа ФСБ Якушев – а вдруг чем-нибудь полезным или хотя бы любопытным? Хорошо зная, чем чреваты эти утренние визиты, Юрий задернул плотные желтые шторы, чтобы хоть как-то отгородиться от грядущего беспощадного, душного зноя. Кроме того, сегодня предъявить дневному светилу было нечего: он просто расхаживал по кухне в мятых трусах, курил, пил кофе и философствовал в гордом одиночестве, немного напоминая себе хронического алкоголика, в таком же гордом одиночестве распивающего первую за день бутылку плодово-ягодного.
Он допивал вторую чашку кофе и дожевывал последний бутерброд, подумывая, не соорудить ли еще один, когда в прихожей пронзительно задребезжал дверной звонок. Чертыхнувшись, – кого это принесло ни свет ни заря? – Якушев встал из-за стола, босиком прошлепал по теплому, уже слегка нуждающемуся в циклевке паркету в прихожую и отпер дверь. Поворачивая ручку, он вспомнил, что щеголяет неглиже, но решил, что сойдет и так: незваный гость хуже татарина, и никто не обязан в такую чертову жарищу расхаживать по собственной квартире в парадном костюме и при галстуке только потому, что в дверь может неожиданно позвонить какой-нибудь праздношатающийся обалдуй.
Открыв дверь, он отступил на шаг и удивленно хмыкнул: праздношатающимся обалдуем оказался не кто иной, как его горячо любимый шеф, генерал Алексеев. Он стоял в душноватом, пахнущем цементом и соседской стряпней сумраке лестничной площадки, почти целиком загораживая дверной проем своими чудовищной, нечеловеческой ширины плечами, из-за которых почти буквально соответствовал определению «поперек себя шире». Светлый летний пиджак маскировал внушительную мускулатуру, которой позавидовал бы любой тяжелоатлет, придавая Ростиславу Гавриловичу обманчивый вид растолстевшего увальня; на переносице поблескивали темными стеклами своеобычные солнцезащитные очки, а обезображенная страшным, похожим на дохлую морскую звезду шрамом лысина пряталась под старомодной сетчатой шляпой с узкими полями. Словом, его превосходительство, как всегда, напоминал карикатуру на главу небольшого мафиозного клана – напоминал, следует добавить, ровно до тех пор, пока не начинал говорить или действовать. Тогда сходство с персонажем рисунков Бидструпа бесследно исчезало, и господин генерал делался похожим на атакующий танк.