В общем, если Бурундук не просчитался, пресловутое окошечко стоило поболее города Мокшанска со всеми его пригородами, промышленными предприятиями, а также пахотными, охотничьими и прочими угодьями.
– Эй, Мамалыгин! – позвал из коридора знакомый голос. – Слышишь, Бурундук? Давай потолкуем!
Бурундук выставил поверх баррикады руку с пистолетом и наугад пальнул в открытую дверь. В коридоре с треском брызнули осколки кафеля, кто-то охнул, и все тот же знакомый голос прочувствованно воскликнул:
– Твою ж мать!..
– Своей займись! – крикнул ему Бурундук. – По-родственному, как ни крути, дешевле выйдет!
– Ну, хватит, – сказал в коридоре звучный, властный голос, который Мамалыгин слышал впервые. – Сколько можно возиться с этим клоуном? Кончайте с ним. Ясно ведь, что…
– Погодите, – встрял земляк Бурундука, – так мы не договаривались. Постойте, я сейчас. Бурундук! – позвал он. – Ты что там, белены объелся? Ты хоть понимаешь, что творишь? За что умирать-то собрался – неужто за эту груду кирпичей?
– Так вот и мне же интересно: за что? – вступил, наконец, в конструктивный диалог с пустым дверным проемом Мамалыгин. – Вы б хоть объяснили для начала, что вам надо. А то – пиф-паф, ой-ой-ой… Я-то, грешным делом, решил, что вы по мою душу!
– Я же говорю: клоун, – убежденно повторил властный голос.
– Папку отдай, и свободен, – сказал земляк.
– Какую папку? – очень натурально изумился Бурундук.
– Сам знаешь, какую. Синюю!
– Мужики, да вы что? – воззвал к разуму рейдеров Бурундук. – Откуда у меня какая-то папка? Все папки либо в спецчасти, либо в кабинете у директора! И синие, и красные, и зеленые в горошек…
– Нет ее там, – сказали из коридора.
– А вы хорошо смотрели?
Не успев сдержать неразумный порыв, он задал этот вопрос с сильно утрированным еврейским акцентом: «А ви хо'ошо смот'ели-и?», как будто играл старого еврея-часовщика в любительской постановке пьесы, написанной по мотивам одесских рассказов Бабеля.
– Вот козел, – сказал властный голос, а земляк уже не предложил, а довольно грубо потребовал:
– Папку отдай, дурак! Убьют ведь!
– Сам ты дурак, – сказал ему Бурундук. Он нашарил в кармане завалявшийся там кусочек ванильной сушки, бросил его в рот и, с хрустом жуя, добавил: – Нет у меня никакой папки!
Это была чистая правда – целиком, от первого до последнего слова. И папки у него не было, и землячок был дурак, каких поискать. С какой стороны на него ни глянь, все равно дурак. Дурак, что во все это ввязался, и дурак, что, ввязавшись, подал голос. Если думал, что Бурундук его по этому голосу не опознает – дурак, и если вообразил, что, опознав, Мамалыгин ему поверит – дурак в квадрате, даже в кубе.
Ясное дело, Бурундук знал, где папка – сам ведь спрятал, если это можно так назвать. И только сейчас, обозвав собеседника нехорошим словом, осознал, что и сам недалеко от него ушел.
Потому что с того мгновения, когда землячок подал голос, шансов выжить у Бурундука не осталось. Он мог сказать, где папка, а мог и не говорить – теперь это не имело для него, лично, никакого значения.
Ощутив острый укол сожаления, он мысленно сказал себе: ну-ну, спокойно! Давай-ка без истерик. Как говорили взводные сержанты британской армии в Первую Мировую: ты что, собираешься жить вечно?
Вечно не вечно, но ему было всего тридцать восемь, и еще сегодня утром он вовсе не планировал умирать. И, между прочим, свободно мог бы протянуть еще с полвека, если бы значительная и самая главная часть его биографии не скрывалась под грифом «Совершенно секретно». Там, под этим грифом, ему кое-что крепко вбили в голову – да нет, не в голову даже, а куда-то в самую основу его естества. Он, как все простые смертные, относился к денежным знакам со сдержанным пиететом и старался заработать их как можно больше, с каковой целью планировал со временем, когда подыщет себе достойную замену, перебраться в столицу. Ему случалось ловчить и обманывать – разумеется, в корыстных целях, – но он всегда твердо знал: есть вещи, которые не продаются. Времена переменились, великие державы убрали с глаз долой свои ядерные дубины, но убрали недалеко: на губах вежливая улыбка, а рука за спиной, и угадайте с трех раз, что в ней? Правильно, дети: ядерный потенциал! У кого дубина тяжелее, тот улыбается широко и искренне, а у кого она полегче, тому остается лишь держать хорошую мину при плохой игре и шарить глазами по сторонам в поисках булыжника, которым можно утяжелить свой международный авторитет.
Вот-с. Чтобы выжить, Бурундуку, собственно, ничего не надо было делать – то есть вообще ничего. Просто отдать людям в трикотажных масках ключи от кабинета и сейфа, дать себя обыскать, выйти во двор, сесть в машину и уехать домой, а оттуда – в Москву, навстречу давней мечте о шикарной столичной жизни. И то, что кто-то после этого положил бы в карман сумму, превосходящую годовой бюджет Поволжского региона, его бы нисколько не волновало – от каждого по способностям, каждому по труду, что дозволено Юпитеру, не дозволено быку, и так далее.
В общем, все было бы просто превосходно, если бы не пресловутый ядерный паритет. Головой он понимал, что этот самый паритет – не его ума дело, что там, наверху, с паритетом прекрасно разберутся и без майора запаса Мамалыгина по кличке Бурундук. Да, голова все прекрасно понимала, но ее аргументы решительно заглушал исходящий откуда-то из подсознания властный голос: нельзя! Ну нельзя, и нельзя! Невозможно. Так же, примерно, как невозможно, не будучи исполнителем циркового трюка «человек-змея» или каким-нибудь там йогом, укусить себя за спину. У землячка, что стоял сейчас в коридоре, это, конечно, получилось, но каждому свое: Бурундук давно убедился, что у этого слизняка нет ни хребта, ни офицерской чести, ни обыкновенной человеческой совести.
Как бы там ни было, момент, когда синюю папку можно было обменять на жизнь, он безнадежно проворонил. А может, его, этого момента, и вовсе не было: с землячком у него давние счеты, и тот вряд ли упустил бы такой хороший случай свести их чужими руками.
Он вспомнил, сколько раз мог погибнуть и только чудом оставался в живых, и мысленно пожал плечами: сколь веревочке ни виться…
– Я пас, – отчетливо прозвучал в коридоре голос землячка.
– Кто бы сомневался, – пренебрежительно хмыкнул властный и отрывисто бросил: – Заканчивайте!
Дверной проем в мгновение ока заполнился черными безликими фигурами, которые двигались с неправдоподобной, хорошо памятной по былым лихим денечкам быстротой и ловкостью. Бурундук выстрелил, один из атакующих сбился с шага и упал, а в следующий миг на импровизированную баррикаду обрушился плотный шквал автоматного огня, который грохотал еще секунд двадцать после того, как майор запаса Мамалыгин перестал дышать.
Глава 4
– Значит, Мокшанск, – задумчиво произнес Юрий Якушев.
О существовании населенного пункта с таким названием он узнал почти ровно полгода назад, во второй половине февраля. Зима в этом году выдалась запоздалая, но зато морозная и снежная – словом, настоящая; придя с большой задержкой, она не торопилась уходить, и на исходе ее последнего месяца телевизионные дикторы вслух, на всю страну, мечтали даже не о весне, а хотя бы об оттепели. Над европейской частью России, сменяя друг друга, вдоль и поперек гуляли циклоны, солнечные дни можно было пересчитать по пальцам одной руки, и по утрам, особенно если не выспался, начинало казаться, что такая погода установилась надолго – возможно, даже навсегда.
Поэтому, когда в один из серых, пасмурных, сырых и морозных одновременно, характеризующихся пониженным атмосферным давлением дней Юрию позвонил генерал Алексеев и без предисловий приказал незамедлительно явиться в крематорий, Якушев, не удержавшись, спросил: «Белые тапочки надевать?»