Дома никого нет. Я недоуменно хмурю брови, а потом выдыхаю, потому что, как бы паршиво ни было, дышать приходится. Наверное, в этом и есть суть – дышать тогда, когда дышать больно. Люди ищут великий смысл, но, возможно, за смысл нужно принять то, что нам в определенный момент нужно. Даже смешно как-то. Спросите меня, в чем смысл жизни. И я вам отвечу: в том, чтобы дожить до завтра. И так каждый день. Неглобально как-то, верно?
Я стягиваю кроссовки и бросаю мантию на скрипучий стул. Плетусь на кухню, то и дело посматривая по сторонам. Предков нет, надеюсь, они и не вернутся. Ушли за пивом и позабыли путь домой – вот такую историю я бы прочитала. Знаю, паршиво так говорить о тех, кто меня вырастил, но трудно нормально относиться к родителям, когда они не хотят нормально относиться ко мне. В детстве еще прощаешь всякие глупости, не замечаешь очевидных вещей, но сейчас глупо закрывать глаза. Да, предки играют большую роль в моей жизни, но не хорошую, к сожалению. Они, скорее, мои вечные антагонисты.
Наливаю себе стакан воды и принимаюсь жарить яичницу. На кухне становится душно. Я и не знала, что так проголодалась. Набрасываюсь на обед как ненормальная и смотрю дешевое шоу по телику, пачкая пульт жирными пальцами. Если честно, иногда я понимаю, что хочу слишком многого. Жалуюсь на то, что мои родители неотесанные алкоголики, тогда как сама похожа на их отпрыска по всем пунктам. Но в глубине души я убеждаю себя, что я еще не потеряна. В конце концов, Кори дружит со мной, хотя живет в чудесной семье. Его родители – врачи, получают кучу денег, но он никогда не воротил от меня нос и не относился ко мне предвзято. Может, конечно, он просто такой человек. А может, и я еще не свалилась на дно той самой общественной ямы, о которой мне рассказывала деканша.
Приподнимаю стакан с водой и хмыкаю: «С окончанием университета, Реган!» Теперь ты свободна. Ну относительно. Освободилась от одного, погрязла в другом.
Проходит много времени, прежде чем входная дверь распахивается. Я вяло и сонно вздрагиваю, понимая, что уснула прямо на кухне, опустив голову на руки, и растерянно оглядываюсь. Что это меня так сморило?
– А ты возьми и попробуй так жить, тупая идиотка! – воет отец, и я узнаю в его голосе те самые нотки, после которых мне непременно попадает. Дверь хлопает, мать тут же разражается плачем, а пол сотрясается от тяжелых шагов. – Чего ты ревешь?
– Я не реву, я не…
– Задолбала со своими психами!
– Хватит на меня орать!
– А ты прекрати истерить! Иначе…
Отец недоговаривает, потому что входит на кухню и видит меня. Я не помню, как он выглядел до того, как начал пить. Сейчас он сморщенный, как апельсиновая кожура. У него старая, сероватая кожа, всегда обветренная. Квадратный подбородок зарос, а на скрученных коротких волосках застыла пена от пива.
Он смотрит на меня и рявкает:
– Чего ты здесь забыла?
Обычно я молчу. Отец и не ждет, что я отвечу. Но сегодня мне хочется что-то сказать, может, потребность какая-то в опеке появилась, поэтому я отрезаю:
– Я диплом получила. Вон. – Киваю на стол. Документы валяются под квадратной шапкой. – А вы где были?
– Не твое дело.
Он тянется к холодильнику за пивом, и в этот момент вваливается мама. Я нехотя перевожу на нее взгляд и вижу то, что и всегда: размазанные кричащие тени, полопавшиеся сосуды глаз, помада размазалась на пол-лица. Она порывисто смахивает слезы и тихо шипит себе что-то под нос, наверняка проклинает этот день, этого мужчину, этот дом. Но не думаю, что папе интересно. Захлопнув холодильник, он открывает банку с пивом – та щелкает с пронзительным звоном – и поворачивается к маме лицом.
– Чего уставилась?
– Ты не должен был рассказывать обо всем Сьюзи. Не должен выставлять нас…
– Я буду делать то, что хочу, рот закрой, ясно? – Он взмахивает рукой, пиво льется на пол, а я крепко зажмуриваюсь. – Ты трахалась с ее мужем и со мной трахалась. Ты со всей школой трахалась, Мэндис, поэтому просто закрой свой рот и не капай мне на мозги, уяснила? Ты поняла?
– Натан, прекрати, прекрати орать! Прекрати!
Они взвывают, как дикие животные, а я незаметно поднимаюсь из-за стола и бреду к выходу. Не могу это слушать, не могу там даже находиться. Бывает, тебя мутит от одного лишь звука чьего-то голоса. Именно так я переношу голос отца: ядовитый и хриплый, как у заядлого курильщика.
Собираюсь подняться к себе в комнату, как вдруг замечаю у двери стопку писем. Не знаю, что на меня находит. Ор за спиной превращается в тихое жужжание, которое сейчас не имеет никакого значения.
– Вот черт, черт! – Я пулей бросаюсь к двери. Падаю на колени и дрожащими пальцами перебираю конверты. Счета, счета, счета…
«ЙЕЛЬСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ».
На конверте расписными огромными буквами вычерчен девиз университета:
Lux et Veritas – «Свет и Истина».
Я буквально задыхаюсь, попросту не могу дышать. Наверное, так себя ощущают те, у кого решается очень многое. Такой важный момент, а я даже языком пошевелить не могу. Разглядываю листок и не понимаю: что это? Шанс? Цель? Тот самый смысл?
Разрываю конверт и достаю письмо. Глаза моргают часто-часто, и я боюсь, что взлечу ненароком, но я не взлетаю. Я опадаю, как опадают листья осенью. Или как с неба на нас валятся дождевые капли. Или как бомбы, которые бросают на жилые дома. Я опускаю руки, а взгляд поднимаю вверх, как будто ищу ответ где-то там, над головой. Но я его не нахожу.
«Уважаемая мисс Реган Анна Баумгартен,
мы рассмотрели ваше предложение и вынуждены его отклонить.
С наилучшими пожеланиями,
Мэрилин Итон».Не знаю, что хуже: то, что меня сочли неподходящей кандидатурой, или то, что меня навсегда заперли в этом месте. Янгстаун – мой дом, моя клетка.
Неожиданно до меня доходит, что всё кончено. Что я навсегда здесь останусь и буду свидетелем этих скандалов вечно, и я стану слушать этот ор и купаться в этой вони – и ничего не изменится. Никогда.
– Что это у тебя? – взвывает отец за спиной. Он вырывает конверт из моих рук так быстро, что я даже не успеваю среагировать. Испуганно оборачиваюсь, а у него уже не лицо, а рожа, налитая злостью. Из ноздрей вылетает горячий воздух. – Какого хрена?
Он переводит на меня желтоватый взгляд. Только дети алкоголиков поймут, что я имею в виду. Желтый взгляд, не в плане, что его глаза наливаются огнем. Просто глазные яблоки кажутся изношенными, мутными и грязно-желтыми, как цвет пива, которым отец наливает себе брюхо.
Хотите верьте, хотите – нет, но ответить мне нечего. Я просто смотрю на него, а он – на меня, и это самый долгий зрительный контакт, который произошел у нас за год или за два. В конце концов, он делает то, что всегда делает. Размахивается и хорошенько ударяет меня по лицу. Я теряю равновесие и падаю. Отец хочет еще раз ударить меня, но внезапно появляется мама. Она накидывается на него со спины.
– Не надо, Натан, не надо! – ревет она не своим голосом. – Ты покалечишь ее!
– Убери руки, Мэндис!
– Пожалуйста, прошу тебя…
Отец отталкивает мать. Она тоже валится на пол, и я вижу, как она погружает лицо в свои ладони, как в океан, разразившись громким плачем. Мои пальцы сжимаются в кулаки. Я вскакиваю, прыгаю на отца, но он даже не обращает внимания. Молочу по его спине ладонями.
– Оставь нас в покое, убирайся, уходи!
Папа оборачивается. Перехватывает мои кулаки одной рукой и переспрашивает:
– Что?
Кричать в спину легче, чем кричать в лицо, – это точно. Но я все равно отвечаю и не знаю, зачем это делаю. Смелой стала и глупой? А может, разозлилась после того, как получила отказ, после того, как попрощалась с другом, после того, как стояла на ступеньках университета и ждала семью, которой у меня нет.
– Уходи, оставь нас! Ты подонок, пап. Я тебя ненавижу.
Мои слова задели бы его, если бы он испытывал что-то кроме ярости. Тем не менее в его глазах определенно мелькает какая-то эмоция, правда, она такая же невзрачная, как и одежда, которая на нем висит. Отец обрушивает на мои плечи свои гигантские ладони, я вздрагиваю от их тяжести, горблюсь, и уже через пару секунд оказываюсь за дверью. Скатываюсь по ступеням и обрушиваюсь на прохладную к вечеру землю.