– Алфи, – позвала мама. – Не отвлекайся.
Алфи слизнул верхушку подтаявшего мороженого и улыбнулся маме. Она в ответ вгрызлась в шарик лимонного сорбета, который почему-то был одновременно ярким и бледным и выглядел жутко холодным. Разве можно поглощать его с такой скоростью? Неужели у мамы зубы от него не ноют, желудок не выворачивается наизнанку и вечная головная боль не усиливается? Ну что за удовольствие в быстром поедании? Алфи хотел остановить маму, рассказать про мисс Леннокс, про руки-ветки-лапы у людей, деревьев и животных, но ему вдруг показалось, что это слишком – облечь в слова столько всего сразу и объяснить нормально, не вызвав раздражения. Поэтому он лишь улыбался и улыбался, а мама продолжала откусывать ледяной сорбет и замерзшим голосом говорила:
– У тебя шоколад на зубах.
* * *
– От вас исходят мощные волны сострадания, – услышал Лучано-прорицатель от американки, сидевшей рядом с ним в тесном мерцающем полумраке гадательной кабинки. – Вам раньше говорили?
Лучано/Питер задумался обо всех, кого он встречал в жизни. Много-много прекрасных душ, между прочим. Удивительно много для столь короткого срока. Разве это обычное дело? Разве Лучано/Питер не благословен? Хотя, наверное, нельзя отмахиваться и от другого предположения: он тоже способствовал привлечению хороших людей в свой мир; говорят же – ты получаешь от Вселенной то, что сам отдаешь, и видишь то, что хочешь видеть. Одним словом, ты сам творец собственной жизни. А что же еще отдает Лучано/Питер, если не любовь, чистую безусловную любовь, какую дарил Иисус, кстати? Лучано/Питер, конечно, не христианин – ни в коем случае, организованная религия есть тлетворная выдумка, – но Иисус молодец, ясно? Только он, единственный из всех христиан, возвышенная душа, наподобие Ганди или Далай-ламы, или, может, музыканта Боба Гелдофа. Просто сердце разрывается от того, что сотворили с учением Иисуса. Он непременно опечалился бы. Однако вернемся ко множеству добрых душ в жизни Лучано/Питера. Они не обязательно свидетельствовали о слепой удаче. Пожалуй, Лучано/Питер даже имел право немного гордиться, потому что не раз замечал: он видел добродетель и красоту в людях, а подобное (да не сочтут его хвастуном) не каждый умеет. Возможно, способность чувствовать в людях прекрасное капельку отличала Лучано/Питера от остальных хиппи, торгующих сомнительными услугами в блестящей от стекляруса лачуге? Как звучит индийское приветствие? «Намасте». Прекрасное во мне приветствует прекрасное в тебе. Поэтому да, Лучано/Питер заслужил их, все эти чудесные души в своей жизни, и какая, к черту, разница, что по данному поводу скажет отец?
– Лу́чи? – позвала сидящая перед ним красивая женщина, теперь она звала его Лучи. – Что с вами, голубчик? Я вас обидела?
– О, нет, – отозвался он, – простите. Просто я ощутил нечто… Волна чувств, понимаете?
– Господи, еще бы! Со мной такое буквально постоянно. Другим объяснить очень трудно, правда? Объяснения звучат глупо…
Боже мой, она идеальна. Все понимает, а рост… В точности нужный. Лучано/Питер обратил внимание на ее восхитительные ладони, протянутые к нему, словно в дар, и вдруг вспомнил свое обещание погадать по руке после раскладывания карт Таро и чтения звездной карты, которое уже закончено… Минуточку, раз так, значит, американка просидела в крохотной кабинке целую вечность, час или больше, и до сих пор не устала от Лучано/Питера, не прониклась к нему презрением и не ушла любоваться прибоем в чудесный солнечный день, а осталась в уединенной тесноте и душном аромате благовоний. Собственно, а чего ради им сидеть в тесноте и духоте, когда можно гулять по улице и бросать друг на друга смеющиеся взгляды в лучах послеполуденного солнца?
Лучано/Питер занес ладони над раскрытыми ладонями Агнес – ее звали Агнес, как выяснилось, и была она из Огайо, а не из Калифорнии, – прислушался к энергии, которая потекла из одной пары рук в другую, затем накрыл ладони Агнес своими. До чего же глубокое, поистине волшебное чувство – соединяться вот так с другим человеком, с другим разумным существом, заключающим в себе целый мир, соединяться простым касанием рук.
– Выйдем на улицу, – предложил Лучано/Питер. – Прогуляемся к морю, и я погадаю вам по руке при свете дня, где смогу рассмотреть мельчайшую складку, разгадать каждую загадку на вашей коже.
– Я очень надеялась, что вы так скажете, – ответила Агнес.
Идеально! Она стерпела даже нечаянную поэтичность Лучано/Питера.
Они вместе покинули кабинку, и он от счастья решил не закрывать ставни, ведь дождя не предвидится, и ограбления, черт возьми, тоже; любому дураку видно, что у Лучано/Питера ничего, абсолютно ничего нет. («Ничего материального, отец», – мысленно возразил Лучано/Питер, поскольку сегодня не было места сомнениям.)
– Вы совершенно правы, Лучи. – Агнес высоко вскинула руки, пошевелила в воздухе длинными выразительными пальцами. – Роскошная погода, нельзя ее упускать.
«Это вы роскошны, и вас нельзя упускать», – едва не произнес он. Удержался и сказал:
– Зовите меня настоящим именем, Питер.
Они пошли по осыпающимся дюнам, беспорядочно разбросанным позади широкого пляжа; Питер отметил, как хорошо видна его спутница тут, на свету, в золотых лучах низкого солнца – сколько же времени занял разговор в темной кабинке? – а отметив это, невольно разглядел, что Агнес – родом из Огайо, а не из Калифорнии – гораздо старше, чем показалось вначале. Когда Агнес возникла у гадательной кабинки, он был потрясен: неужели женщина с подобной аурой хочет с ним поговорить (ведь, положа руку на сердце, ни одна женщина не обратит внимания на мужчину с прической и одеждой, как у Питера, с его профессией и внешностью жалкого неудачника)? Вероятно, он был ослеплен солнцем и поглощен мыслями – хотя сейчас и не вспомнить, о чем, – поэтому лишь пялился и воспринимал очевидный факт красоты, без подробностей. Теперь же, адаптировавшись к присутствию Агнес, Питер заметил морщинки вокруг ее глаз, некоторую дряблость кожи на ключицах, пигментные пятна на плечах. Агнес, пожалуй, больше сорока, да-да, сорок пять или даже сорок семь. Имело ли это значение? Подразумевало ли некую странность? Омрачало ли сегодняшний идеальный день? («Она развлекается с тобой, сынок. Эта женщина повидала мир, она искушенная, понимает, кто ты; не льсти себе, будто ты ее заинтересовал».) Нет, решил Питер. Не имеет значения, пятьдесят лет Агнес, или пятьдесят девять, или семьдесят – ладно, семьдесят уже перебор, – суть в том, что так она даже красивее, пожившая и повидавшая мир, познавшая самые разные чувства. Подобное только добавляет красоты, никак не уменьшает, а отец просто злобный придурок. Пускай у Агнес морщинки от смеха, Питер успел полюбить их, как однажды он полюбит свои собственные морщинки. («Ну-ну, сынок».)
Из чувства противоречия Питер взял ее за руку. Агнес посмотрела на него с удивлением, но без отвращения, и он потянул ее вниз по галечным дюнам к сглаженному волнами песку. Отлив, оголившаяся полоска пляжа отражает небеса, и какой простор! Тут и собаки, и дети, и парочки, и семьи с полосатыми ширмами от ветра, а вон там мороженщик, парень с необычной серьгой в ухе, и Питеру вдруг почему-то захотелось, чтобы Агнес купила ему мороженое, ну разве не смешно? Они были частью этой картины, он был частью, причем не как странный предсказатель с дредами, наблюдающий за миром из кабинки, а как Питер, вьетнамки отброшены, он с искренней улыбкой скачет босиком сквозь волшебный день и держит за руку девушку – нет, женщину. Мужчина, которым Питер всегда мечтал быть. Непонятно, что мешало раньше…
Погодите, вот какой-то ребенок идет к Питеру, идет очень решительно. Разве Питер знает этого мальчика? Нет, не знает, однако мальчик приближается. Целеустремленно марширует сюда и даже на свою маму не обращает внимания, ведь зовет его наверняка мама, грустная женщина с увядшим лицом и спутанными седыми волосами, она вызвала у Питера мысли о чистящем средстве и прихватках, об электроодеяле и гадких нарукавниках, которые в детстве его заставляли надевать в бассейн… и Питер вдруг ощутил огромную жалость к женщине, хотя она его и пугала; он ни за что не хотел бы стать таким – пожалуйста, только бы не стать таким. Ах, ну да, переживать глупо, ведь Агнес, конечно же, его спасет.