Ходики, которые Любава завела сразу же, как только переехала сюда, тикали монотонно и успокаивающе. Любава слушала их и думала: ну и пусть. Ну и пусть Степа и Лана будут счастливы. Пусть Лана приходит туда, где Любавиными руками наклеены обои, развешаны выбранные ею шторы и где в шкафу до сих пор стоят горшки и миски, сделанные на курсах гончарного мастерства и раскрашенные вручную…
Пусть Степан и Лана валяются и хохочут на подаренном Розкой постельном белье, пусть утопают в «Звездном небе» Ван Гога… Пусть Лана переставляет и выкидывает Любавины орхидеи, пусть морщит нос и говорит «фу» Любавиным безделушкам из коллекции игрушек.
Зато в мире стало на двоих счастливых людей больше. Вот так. Раньше было три горемыки: больная раком Любава, мученик Степа и одинокая лебедица Лана. А теперь осталась только одна – Любава.
Любава всхлипнула и укуталась в покрывало с оленями. Бархатистая оленья морда приткнулась к ее щеке, утешая.
2
Громом сотрясло весь дом. Раскаты прокатились по лестнице, а потом – по сеням, и дальше – через большую комнату в маленькую спаленку. Так топать и греметь мог только один человек.
В дверном проеме, занавешенном шторкой, гром прекратился. Розкино лицо, широкое и скуластое, словно у древнего азиатского божества, грозно смотрело на Любаву из темноты.
– Спишь, что ли? – спросила она.
Голос у Розки был низким и гудящим, иногда – просто рокочущим, но чаще – сладковато-вибрирующим. Представлялся слушателю толстый шмель, с головой уткнувшийся в сочный клевер.
– Не сплю.
– Я тебе мячик привезла, – сказала Роза и распахнула сумку, широкую, как крокодиловая пасть.
Из недр пасти она извлекла небольшой тугой мячик и вручила Любаве.
– Жми-ка.
Любава три раза вяло сжала мячик. Роза наблюдала за ней, как орлица за орленком, собравшимся взлететь.
– Сильнее!
Любава попыталась.
– И еще три раза!
– Не могу я, – сказала Любава, откладывая мячик. – Спасибо тебе, Роз, я буду заниматься. Обязательно. Но не сейчас.
– А что тебя так подкосило, что ты не можешь мячик пожмякать? – сурово спросила Роза. – И вообще, вставай, помоги стол собрать.
Любава нехотя поднялась и поплелась разбирать сумки. Подруга притащила припасов словно на ядерную зиму: банки с огурцами и помидорами, кабачковую икру, килограммовый кусок сала, пакет с хлебом, несколько палок салями, сыр с плесенью, яблочный и клубничный джем, упаковки муки, гречки и макарон. Венчала картину бутылка водки, украшенная изображениями березовых веточек, и громадный окорок, которому досталась отдельная комфортная авоська времен еще Розкиной бабки.
В сенях забулькал и зазвенел крышкой чайник. Любава достала из шкафчика конфеты. Все делалось молча и слаженно: Роза наливала чай в чашки из красно-золотого дулевского сервиза, обе надколотые. Любава на подносик выкладывала печенье, конфеты, открывала джемы.
Присев за круглый столик, накрытый вязаной скатертью и газетками, подруги молча чокнулись чайными чашками.
– Когда Весеня прибудет? – спросила Роза, глядя на циферблат ходиков.
– Часов в семь, – сказала Любава, тоже поглядев на часы, – работы много, говорит. Шьет костюмы для праздника урожая. Три девицы в лентах и кокошниках и дети-кукурузы.
– Что? – переспросила Роза. – Дети кукурузы? Это же ужас!
– Я тоже так думаю, – согласилась Любава, намазывая печенье джемом. – Вроде бы, Хрущева среди публики не ожидается. Могли бы нарядить детей яблочками, например.
– Я говорю – это ужас! – повторила Роза. – Ужастик такой. «Дети кукурузы» называется.
– Тогда – впервые на сцене Дома Культуры города Черепкова.
– Ты все в хандре, Люб?
Любава опустила нос, шмыгнула. Ее рука, державшая ложечку, предательски задрожала.
– Ну чего ты? – пророкотала Розка, прихватила Любаву за шею могучей рукой и прижала к груди. – Все плохое уже кончилось.
– Я сегодня поперлась на почту, за посылкой. И решила после прогуляться, – хлюпая носом, начала Любава, – как дура. Ходить полезно, жизнь прекрасна, мне на все плевать. Такая и пошла. А там – у пруда Степа с Ланой кормят уток. Хлебом.
– Они идиоты, что ли? – незамедлительно отреагировала Розка. – Уток нельзя кормить хлебом! Это знает любой ребенок!
– Судьба уток меня волновала меньше всего, – уныло призналась Любава. – Но спасибо за информацию. От моей руки больше ни одна утка не пострадает. Да и противно мне будет… не хочу делать то, что делают они…
– Ты еще спать и жрать перестань, – фыркнула Розка и тут же спохватилась: – Шутка. Увидела ты их – и чего?
– И говорю Степе: ах ты… ах, ты! И Лане говорю: ах ты!.. А потом бегу оттуда и плачу, бегу и плачу.
– Продуктивно, – оценила Розка и шумно вздохнула. – Люб…
– Что?
– Дуришь.
– Мне обидно, Розанька.
– А ты не обижайся, ты злись, – посоветовала Роза, прихлебывая чай. – Увидела их? Ну и что? Иди мимо вот так!
Она поднялась и с грохотом проследовала от одного конца комнаты в другой. На стенах звякнули бабушкины зеркала.
– И вот так делай!
Розка еще раз протопала туда-сюда, бросая на Любаву взгляды, полные презрения и огня. Ей вполне удавалось – монголоидная богиня метала молнии.
– А потом поднимай руку – вот эту, правую, тебе полезно, – и взмахивай вот так: а х-х-хрен с ним! Ты потренируйся: городок у нас с пятачок, тебе или съезжать отсюда, или ты на них еще не раз наткнешься.
– Я знаю, – вздохнула Любава, – но куда я поеду? У меня зарплата – двадцать тысяч. Дом я этот никогда не продам. Родовое гнездо. Сама знаешь, как я его люблю.
– Не в этом проблема, – заметила Роза, – деньги приходят и уходят. Захочешь – будут. Проблема в том, что ты сдулась.
– Ну, знаешь, у меня не было времени раздуваться! – разозлилась Любава.
– Начинай сейчас, – невозмутимо сказала Розка, доедая последнюю конфету. – Ну, а теперь можно и перекусить!
Чаепитие свернули в уголок. Уголок Любава накрыла газеткой. Она любила порядок.
На центральную часть стола водрузили бутылку водки, блюдца с нарезанной колбасой, окороком и сыром, хлебом и маслом. Нашлись маленькие толстостенные стопки.
– Из них еще мой прадед пил, – благоговейно сказала Любава, протирая стопки. – Здесь каждая вещь – моя родная. Все, чем жила моя семья, поколениями накопленное. В сенях до сих пор висят мешочки с бабушкиными травами, а ведь она уже пять лет как умерла.
– Не чокаясь, – определила тост Роза и хлебнула водки, а следом отведала окорока и жестами объяснила Любаве, как божественен этот окорок на вкус. – А дом еще на удивление хорош, могла бы и продать. Тут участок один сколько стоит! Просторный.
Любава подержала на весу свою холодную стопку, поставила обратно и пожевала салями.
– На двадцать тысяч жить одной тяжеловато, – сказала она задумчиво. – Роз, а ты знаешь, я могу облегчить свою жизнь. Ведь я умею ухаживать за морскими свинками!
– И что? – подозрительно спросила Роза.
– Значит, управлюсь с кроликами! Здесь раньше держали кур, и даже курятник остался стоять. Замусоренный, правда, но кроликов туда можно поселить. И разводить с полным пансионом. Сделано в России. Ни один западный вражина не плеснул туда ГМО. Как тебе идея?
– Как и все остальные твои идеи: это кошмар, но меня радует, что ты их снова генерируешь.
– Девочки-и-и-и! – пропел от двери хрустальный Галин голосок, и сама Галя, нагнув голову, чтобы миновать проем, показалась на пороге.
Она раскраснелась, видимо, спешила. Розовые пятна горели на почти прозрачной белой коже щек. Торопливо снимая пушистую шапочку, Галя раскидала по плечам две толстые русые косы и суетливо принялась их подвязывать. Теперь упала шапка.
Любава кинулась к подруге. Подняла шапку, обняла Галю, всучила ей шапку, потащила за рукава старенькое пальто – Галя уронила шапку и пальто, засмеялась.
Она, статная, нежная русская красавица, была бы лучшей Снегурочкой в городе, если бы не эта рассеянность. Бывали прецеденты – забывала подарки, слова стишков и песен, путала номера квартир. Поэтому лучшей Снегуркой считалась Любава, а также – лучшей Царицей Морской, Медной горы Хозяйкой и даже Бабой Ягой, хотя и была маленького росточка, крепенькая и смугленькая, как каштан.