– Мы иногда едим его, когда отмечаем наш праздник урожая, – добавляет Гося, поскольку я молчу. – А еще у нас бывает яблочный пирог и картофельный кугель.[4]
«Мы едим его сейчас, потому что это любимое блюдо Абека», – добавляю я про себя. Мы едим его на дни рождения, и, покупая ингредиенты, я смутно надеялась, что приготовлю холишкес для него. И что Соломон знает, где он сейчас, и Гося приведет его домой.
– Вы давно знаете семью Зофьи? – спрашивает капитан Кузнецов, обращаясь к Госе, которая сегодня куда разговорчивее, чем я. – И кем вы работаете сейчас?
– Я медсестра в здешней больнице. И да, мы с тетушкой Зофьи вместе учились в начальной школе. Зофью я знаю с самого рождения, то есть… – Она толкает меня в плечо, пытаясь вовлечь в разговор.
Не так я хотела провести мой первый вечер дома. Совсем не так.
– Уже восемнадцать лет, верно, Зофья?
Дима смотрит на меня с беспокойством. Он тоже рассчитывал, что этот вечер пройдет не так.
– Прошу прощения, господин офицер, – тихо произношу я. – Просто я очень устала. Возможно, Дима говорил вам, что я разыскиваю младшего брата. Я надеялась, что он будет ждать меня здесь, но его здесь не оказалось.
Капитан кивает мне, но обращается он к Диме, быстро говоря что-то по-русски. Я вижу, что Гося пытается уразуметь, о чем они толкуют, и по отдельным словам в общих чертах понимаю, о чем речь. Командир спросил Диму, был ли мой брат в лагере, как и я, и Дима ответил, что да. Дальше я уже ничего не могу разобрать, пока Гося не переводит.
– Он говорит, что есть организации, оказывающие помощь.
– Я знаю. Я говорила с их сотрудниками и писала письма.
Мужчины продолжают обсуждение, и, когда Гося вклинивается в их разговор во второй раз, в ее голосе звучат напряженные нотки. – Он говорит, что Абек мог оказаться в окрестностях Мюнхена.
Дима и Кузнецов замолкают и смотрят на нее. Командир со смущенным видом говорит мне, перейдя на немецкий: – Прости, что мы оставили тебя за бортом нашего разговора.
– Почему вы считаете, что он мог попасть под Мюнхен? – спрашиваю я.
– Насколько нам известно, в конце войны из Биркенау узников в основном вывозили в два лагеря: Берген-Бельзен и Дахау, – объясняет Кузнецов. – А ближайший большой город к Дахау – это Мюнхен.
– Но почему Дахау, а не Берген-Бельзен? Или же этот лагерь также находится недалеко от Мюнхена?
Капитан явно растерян, но обращается он не ко мне, а к Диме, говоря что-то по-русски. Дима отвечает тихо, почти шепотом, и время от времени поглядывает на меня. В его жестах чувствуется нечто такое, что настораживает меня – как будто он хочет от чего-то защитить меня и что-то скрывает.
– Что ты ему говоришь? – спрашиваю я, повысив голос. – Гося, что они говорят?
Гося поджимает губы, похоже, ей не хочется переводить. – Капитан сказал… он сказал… что, по его сведениям, Абека отправили не в Берген-Бельзен.
Я недоуменно мотаю головой. – Почему он так считает?
Они трое опять переглядываются и ничего не говорят. Я беру мою кружку и стучу ею по полу, чтобы привлечь их внимание. – Кто ему это сказал?
Проходит целая вечность, Дима нехотя поворачивается ко мне. – Это сказал я. Я сказал ему, что в Берген-Бельзене Абека не было. Потому что, когда я написал в этот лагерь, его имени не оказалось в их списках.
– Когда ты написал в… – медленно повторяю я, пытаясь уразуметь смысл того, что он говорит. – Когда ты написал в лагерь?
– Мне ответили тамошние военные, – пытается объяснить он.
– Значит, ты знал, что он мог быть там, и уже писал им? Ничего не сказав мне?
Дима густо краснеет. – Его там не оказалось. Поэтому я и не хотел… не хотел волновать тебя, Зофья. Я стараюсь помочь. Тебе надо отдыхать. Я думал, что, если сумею разыскать его для тебя…
Гося и командир Димы Кузнецов уставились в свои миски, не участвуя в разговоре. Дима умоляюще смотрит на меня.
– А из Дахау тебе ответили тоже? – спрашиваю я. – И из Биркенау? Черт возьми, Дима, что ты от меня скрываешь?
– Не ругайся, Зофья. Ты не из тех девушек, которые ругаются.
– Хочу и ругаюсь. – Мои глаза наполняются слезами.
Он качает головой.
– Нет, – говорит он, – нет, из этих лагерей ответы не пришли.
Не предательство ли это? Не предательство, раз он пытался мне помочь? Пусть он сделал это втайне от меня, но ведь он старался отыскать моего брата, не так ли? Он хотел как лучше, говорю я себе. Он пытался помочь. И на самом деле помог. Ведь он узнал, где Абека нет.
Сидящая рядом Гося кладет свою ладонь на мою. – Командир упомянул Мюнхен, потому что после войны многие узники Дахау оказались в другом лагере неподалеку от Мюнхена. – Она обменивается несколькими словами с Кузнецовым и уточняет. – Это не такой лагерь, как те.
Теперь она говорит не по-русски, не по-немецки и даже не по-польски, а на идише. Это язык наших кухонь, наших частных семейных дел, означающий, что Дима и его начальник не являются частью того, что происходило с нами. – Это большой лагерь для перемещенных лиц, которым руководит Организация Объединенных Наций. Таких несколько. Они предназначены для тех бывших узников, которые не могут вернуться в свои дома или не смогли отыскать членов своих семей.
– И там может находиться Абек, если он был вывезен из Биркенау.
Она убирает руку.
– Да, так он и сказал. Этот лагерь называется… – Она опять переходит на немецкий. – Как называется этот лагерь?
– Фёренвальд, – отвечает Кузнецов, явно испытывая облегчение от того, что может сообщить мне что-то такое, что не расстроит меня. – Но, находясь здесь, невозможно узнать, содержится ли в этом лагере твой брат, Зофья. Персонал там немногочисленный, и у них слишком много работы. Мы слышали, что там несколько тысяч перемещенных лиц, одни поступают, другие уезжают.
– Это невозможно узнать, находясь здесь, – повторяю я. Я опять перешла на польский, но сидящий справа от меня Дима качает головой, едва я успеваю произнести несколько слов.
– Абек приедет сюда, – говорит он. – Ведь таков был ваш план.
План заключался в возвращении в Сосновец. План заключался в том, чтобы воссоединиться, в том, что я его найду.
Но что, если он забыл наш план? Ведь ему было всего девять лет. Что, если он забыл наш адрес? Что, если он в затруднении или ранен или находится в госпитале, как было и со мной?
– Ты знал про этот лагерь? – резко спрашиваю я, обращаясь к Диме. – Ты скрывал от меня и это?
– Нет, честное слово. Об этом лагере я не знал. Завтра мы сможем написать туда.
– Да, мы можем написать, – повторяю я, – но что, если тем временем он уедет?
– Если он уедет, то поедет сюда, – просто говорит Дима.
– Но что, если он не сможет добраться сюда? Или письмо не дойдет до него?
– Зофья, ты должна быть терпеливой и…
– Что, если я нужна ему? Что, если он сейчас один и я нужна ему прямо сейчас? Тетя Майя только что сказала…
– Кто? – перебивает меня Дима. Тон у него вежливый.
– Тетя Майя. Только что.
– Зофья.
– Тетя Майя. Мой голос становится громче с каждым слогом, пока я почти не срываюсь на крик. – Тетя Майя только что сказала, что из Биркенау узников перевезли в Германию. Разве вы ее не слышали?
В комнате воцаряется неловкое молчание, и я понимаю свою ошибку. И краснею.
– Я хочу сказать Гося. Разумеется, я знаю, что это Гося, а не тетя Майя.
Я быстро опускаю голову, уставляюсь на миску и отщипываю кусочек капустного листа. Но не могу положить его в рот. Я и правда хотела сказать то, что сказала. Я была в этой столовой, и рядом со мной сидела моя красивая тетя Майя, и я опять забылась, потеряла себя.
Гося смотрит на меня с жалостью и беспокойством, потом на мгновение переводит взгляд на Диму. Я уже видела, как они разговаривали, пока я заканчивала готовить ужин. Интересно, что он ей рассказал, какой они поставили мне диагноз.
Они думают, что я сошла с ума, так что мне нет смысла объяснять, что я запуталась только на минуту, поскольку оказалась в нашей квартире.
Бессмысленно также объяснять уверенность, которая вдруг начала крепнуть в моем сердце, когда капитан Кузнецов упомянул это место, Фёренвальд. Я знаю, что оберегала Абека, как могла. В лагере я все время чувствовала, что он жив. Без этого чувства я бы не смогла выжить. Но я выжила, а значит, он должен быть в Фёренвальде.