Нет, непохоже было, чтобы такую катастрофу вызвала обычная неаккуратность. Тут явно проглядывал злой умысел. Месть какого-то вредного мелкого божка. Уоллас стоял посреди лаборатории, качал головой и негромко смеялся.
Произошедшее и правда казалось ему забавным, хотя он и не смог бы объяснить почему. Просто анекдот, порожденный нелепым стечением обстоятельств. Впервые за все четыре года аспирантуры ему вдруг стало казаться, что у него вот-вот получится. Что он вплотную подобрался к идее, ощупал ее границы, определил глубину составлявших ее проблем. Постепенно она обретала форму у него в мозгу, с ней он засыпал в пять утра и просыпался в девять, и именно она помогала ему пережить бесконечные дневные часы, когда в глазах стоял песок, а голова гудела от недосыпа. Идея блестящей пылинкой, золотой искоркой мерцала в солнечных лучах, лившихся в высокие окна лаборатории, даря надежду, что однажды и для Уолласа настанет миг кристальной ясности.
И что теперь от нее осталось? Горстка полудохлых нематод? Только три дня назад он проверял, как у них дела, и все они были прекрасны, чисты и совершенны. Только три дня назад он поместил их в инкубатор, чтобы они спокойно росли там, в темноте и прохладе. Может, если бы он заглянул туда накануне?.. Нет, все равно было бы уже слишком поздно.
Это лето было полно надежд. Уолласу казалось, он наконец-то к чему-то движется.
Во входящих сообщениях, как и во все предыдущие пятницы, обнаружилось: «Приходи на пристань, мы займем столик».
И Уоллас подумал, что из всех решений, на которые он в данный момент способен, это, пожалуй, будет самым верным. Оставаться в лаборатории не имело смысла. С загрязненными чашами и умирающими нематодами уже ничего нельзя было поделать. Разве что начать эксперимент сначала… Но у него просто не было сил доставать с полки новую коробку, брать из нее свежие чашки Петри, словно карты из колоды. Не было сил включать микроскоп и, действуя осторожно и методично, пытаться спасти штамм. Если его в принципе еще можно было спасти… У него даже на то, чтобы это выяснить, не было сил.
У него просто не было сил.
Потому он и пошел на озеро.
* * *
Над столиком повисло напряженное молчание. Уолласу начинало казаться, что, объявившись так неожиданно, он чему-то помешал, нарушил привычный распорядок. Они с Миллером сидели друг напротив друга, у самой подпорной стенки. Из бетона над плечом Миллера торчал клубок каких-то тонких корешков, в которых кишели темные мошки. Бордовая краска на столешнице облупилась, и стол смахивал на линяющую собаку. Ингве отковыривал в проплешинах серые щепочки и кидался ими в Миллера, но тот то ли не замечал этого, то ли не желал обращать внимания. Вид у него всегда был слегка раздраженный: глаза прищурены, взгляд отстраненный, на губах ехидная ухмылка. Уолласу это отчего-то казалось и отталкивающим, и умилительным одновременно. Однако сегодня Миллер, сидевший, подперев кулаком подбородок, выглядел просто усталым и скучающим. Днем они с Ингве ходили под парусом, и поверх их футболок до сих пор были накинуты рыжие спасательные жилеты. Застежки на жилете Миллера болтались так, словно чувствовали себя здесь до крайности неловко. А влажные вихры на голове торчали в разные стороны. Ингве, парень с лицом треугольной формы и слегка заостренными зубами, был куда крепче и мускулистее Миллера. Ходил он, слегка наклонившись вперед, и казалось, в любую секунду мог споткнуться. Уоллас видел, как напрягались у него под кожей мышцы, когда он отщипывал от столешницы очередную щепку и, скрутив ее в пальцах, щелчком отправлял в сторону Миллера. Одна приземлилась на жилет, другая угодила в волосы, но Миллер и бровью не повел. Заметив, что Уоллас смотрит на него, Ингве подмигнул ему, словно его проделки были какой-то только им двоим понятной шуткой.
Сидевшие рядом с Уолласом Коул и Винсент придвинулись друг к другу так близко, будто оказались на тонущем корабле и молили о спасении. Коул гладил Винсенту костяшки пальцев. Винсент сдвинул на лоб темные очки, и лицо его теперь напоминало мордочку какого-то мелкого зверька. Уоллас не видел его уже несколько недель, наверное, с того барбекю, которое они с Коулом устраивали на четвертое июля. Он вдруг с досадой понял, что с тех пор прошло больше месяца. Винсент работал в сфере финансов, наблюдал за жизнедеятельностью баснословных капиталов, как климатологи наблюдают за перемещением ледников. Здесь, на Среднем Западе, состояния наживались на коровах, кукурузе или биотехнологиях. Земля, испокон веку обеспечивавшая Америку зерном, молоком и птицей, породила индустрию, производившую разнообразные агрегаты и механизмы и дававшую богатый урожай органов, сывороток и тканей, выращенных из генного материала. Это был новый тип земледелия, равно как и работу Уолласа можно было назвать новым типом животноводства. Однако в целом, не считая незначительных отличий, это было то же самое, чем люди занимались от начала времен.
– Есть хочу, – заявил Миллер, проводя по столу руками. В движении он чуть не задел локоть Уолласа, и тот вздрогнул от неожиданности.
– Я же при тебе пиво заказывал, – отозвался Ингве. – Мог бы тогда сказать. А то твердил, что не хочешь.
– Тогда не хотел. К тому же мне не мороженое нужно. А настоящая еда. Тем более раз мы целый день на солнце проторчали и пить собираемся.
– Настоящая еда, – Ингве покачал головой. – Нет, вы только послушайте. И чего же ты хочешь, спаржи? Или, может, бобов каких-нибудь? Настоящая еда – это что вообще такое?
– Ты меня понял.
Винсент и Коул прыснули и театрально закашлялись, завозились, и стол накренился в их сторону. Выдержит ли он? Устоит ли? Уоллас надавил на свой край столешницы, деревянные планки скользнули по тонким темным гвоздям.
– Правда? – пропел Ингве. Миллер, закатив глаза, раздраженно рыкнул. От всех этих вроде как добродушных насмешек на Уолласа накатила грусть. Та, в существовании которой так легко не признаваться самому себе до тех пор, пока однажды она тебя не подкараулит.
– Я просто хочу есть, вот и все. Не обязательно меня доставать, – твердо, хоть и с усмешкой, произнес Миллер.
Настоящая еда. А ведь у Уолласа дома она была. И жил он недалеко. Можно было бы подобрать Миллера, как бездомного зверя, привести к себе и накормить. «Эй, у меня со вчерашнего ужина отбивные остались, будешь?» Он мог бы разогреть отбивные, карамелизировать лук, нарезать тот хрустящий хлеб, что продают в пекарне на углу, сдобрить его маслом и поджарить на сковородке. Уолласу так ясно это представилось: как остатки вчерашнего ужина превращаются в его руках в нечто горячее и душевное. В такие минуты все кажется возможным. Но тут тени, падавшие на стол, как-то переместились, и момент был упущен.
– Я могу сходить к фуд-корту. Куплю что-нибудь. Если хочешь, – предложил Уоллас.
– Нет. Все нормально. Не нужно ничего.
– Точно? – переспросил он.
Миллер скептически вскинул брови, и Уоллас поморщился, как от пощечины.
Они никогда не были настолько близкими друзьями, чтобы оказывать друг другу услуги. Хотя и пересекались довольно часто – то у ледогенератора, то в кухне, куда приходили, чтобы разогреть в ничейной посуде свой жалкий обед, то в холодильной камере, где хранились реагенты, то в жутких отделанных фиолетовой плиткой факультетских туалетах. Жизнь постоянно сталкивала их, словно недолюбливающих друг друга родственников на семейных посиделках. Встречаясь, они, подобно врагам, слишком ленивым, чтобы в ярости наброситься друг на друга, частенько обменивались безобидными шпильками. Например, в прошлом декабре, во время факультетской вечеринки, Уоллас едко высказался относительно наряда Миллера, заявив, что тот одет, как обитатель самого большого на Среднем Западе трейлерного парка. Все смеялись, и сам Миллер тоже. Но после он постоянно припоминал Уолласу этот выпад: «О, Уоллас явился, что-то скажет нам сегодня наша икона стиля?» Сопровождались эти замечания нехорошим блеском в глазах и холодной кривой усмешкой.