Вон Аякс-Большой: меч смешно торчит из подмышки. Мама. Отвернись, мама! Пожалуйста... Ладно, я отвернусь вместо тебя. Измочаленный Паламед лежит грудой падали; чудом сохранилась кисть правой руки. Блеск перстней режет глаза. Рядом тихо плачет Эней Анхизид. Он всегда плачет: в бою, на пиру, при смерти. Сколько помню, всегда.
Мы звали его - Дакриостат.
Плакса.
Мне больно вспоминать. Их несуразно много вокруг - теней. Ждущих. Жаждущих. Грядущим аэдам, этим ангелам-пройдохам, придется тяжко: слушатели не запомнят даже половины имен. Слушатели будут браниться. Вместо ломтя свинины швырнут черствую корку. Запутаются в нити чужой жизни, в нитях, в клубке, в паутине, сетях, тенетах...
Меня это беспокоит?
Ни капельки.
Черная овца моей памяти блеет в испуге, предчувствуя ласку бронзы. Был корабль, стала - овца. Было море, острова, ветер и небо - теперь овца. Жертва. Скоро отворятся жилы, и воспоминания густой струей брызнут наружу. Жизнь за память. Я буду поить вас, друзья мои, враги мои, я буду гнать одних и привечать других, по своему выбору поднося чашу со странным, чудовищным, умопомрачительным напитком: кровью памяти Одиссея. Хитреца Одиссея. Героя Одиссея. Ах да, я уже говорил...
Чтобы вернуться, я должен был уйти.
Теперь, чтобы вернуться, мне надо вернуться.
-Боги, за что караете ?
Раньше так взывали чуть слышно, подразумевая меня. Скоро будут взывать громко, опять-таки подразумевая меня. Раньше - это значит давно, когда мир был большим, а я маленьким. Мир, собственно, и тогда был мал. Итака - вот и весь тебе мир, окруженный кипящим пределом моря. Но для рыжего сорванца ничего большего не представлялось. Скоро - это значит близко, на пороге, когда мир станет маленьким, а я большим.
Сейчас - это значит сейчас. Между «раньше» и «скоро».
Между движущимися скалами Симплегадами.
Вот-вот сомкнутся.
-Дядя Одиссей, мне надоело играть, - говорил малыш Лигерон, прежде чем отречься от гнева и надеть новый доспех. - Я устал, дядя Одиссей. Я боюсь, что выиграю.
-Не бойся, - отвечал я.
-Дядя Одиссей, мне надоело играть, - он повторяет это вновь и вновь, тенью отступая в седую мглу, едва я подымаю на него взгляд. - Здесь скучно. Это плохая игра. Можно, я поиграю во что-нибудь другое? Например, буду пахарем? Или рыбаком?
-Поиграй в царя мертвецов, - отвечаю я. Зная, что это жестоко, но не в силах поступить иначе.
-Ладно. Только недолго, хорошо?
-Хорошо.
Навсегда - это ведь недолго, правда?
Вчера они клялись, что воздвигнут храм Одиссея Возвращающегося. Я испугался. Я не знал, что делать. Я и сейчас не знаю.
Пока еще не знаю.
Я вижу его, этот храм. Пустынный, каменистый распадок, и среди щебня - алтарь, с которого ползут змеи. Одинокий алтарь; многие змеи. Свиваются в клубки, остро пахнущие мускусом, визгливо шипят, переплетают гибкие тела. Трепещут раздвоенными язычками. И после каждого моления змей становится больше. Хватит на сотни жезлов-кадуцеев. Какой бы храм ни воздвигли, на самом деле он будет таким. Папа, ты говорил, что гранатовую яблоньку из земель хабирру надо укреплять таинственным змием...
Не мной ли?
-У тебя хорошая жена, - ворчал носатый зазнайка Агамемнон, недовольный ласками очередной пленницы. - Моя стерва, дай ей волю... А у тебя - хорошая. Ты всегда умел устраиваться.