Шишков Вячеслав Яковлевич - Угрюм река стр 10.

- Никто не видал? - спросила та, открывая дверь. - Ты стучи в калитку - раз-раз! - тогда буду знать, что ты… Понял? А хозяин где? Уехал?

Домишко у Анфисы маленький, плохой, но рядом рубился, иждивением Петра Данилыча, новый дом - скоро новоселье.

Анфиса накрывала стол, ставила самовар. Илья вытащил из кармана бутылку рябиновой и сверток саратовской сарпинки:

- Дозвольте прикинуть. Кажись, к лицу… Анфиса стояла высокая, поджав алые губы; глаза ее полны холодной насмешки. Илья петушком плясал возле нее и все норовил, примеряя отрез сарпинки, крепче прижаться к соблазнительной Анфисиной груди.

- Кажись, к лицу-с…

Та щелкнула его по блудливой руке, отстранила подарок:

- Не надо. Не нуждаюсь.

- Ах, Анфиса Петровна!.. Это даже огорчительно… Вас, наверное, по всем швам хозяин задарил.

- А тебе какое дело? Да и тебя мне не надо. Ну на что ты мне?.. А, Илюша?

- Ну как это можно. Женщина, можно сказать, во цвете лет… В поэтичном одиночестве. И все такое…

За чаем Илья врал, рассказывал анекдоты про монахов, Анфиса хохотала, отмахивалась, затыкала уши.

- Дурак ты какой!.. И за что тебя девки любят? А, Илюша? Рябой, курносый, чахоточный, чисто овечья смерть.

- А вот вы когда меня полюбите? - спросил он, нервно кусая губы.

- Никогда.

- Не правда ваша… Могу сейчас доказать-с… Он подкрутил усы колечком, утер потное лицо надушенным шелковым платком, и глаза его из масленых стали умоляющими.

- Анфиса Петровна, ангел! Ну, один только поцелуйчик… в щечку, Анфиса Петровна? Но та хохотала по-холодному.

- Это мучительство. Как вы не понимаете? Я усиленно страдаю…

- Дурак ты, вот и страдаешь, - лицо Анфисы вдруг стало ледяным, она словно студеной водой плеснула на распалившееся мужское сердце, и Илья, окутанный внезапным жаром страсти, бросился к Анфисе и жадно схватил ее за талию.

- Голубочка! Пшеничка!.. Пощадите мой нервоз… Вдруг в завешенное окошко кто-то постучал.

- Сам! - в один голос прошептали оба. Со страху у приказчика даже веснушки побелели. Он заметался.

- Полезай в подполье, да проворней. Убьет… Ну!.. Она прихлопнула за ним тяжелую западню в полу и поперхнулась шаловливым смехом. Стучали в калитку.

Анфиса отперла.

В белой фуражке, высоких сапогах, поддевке вошел Петр Данилыч. Он оправил густые усы.

- Страсть сладка, чертовка… А что это накурено? Гости были? А?

- Я сама.

- Сама? Давно ли куришь? На-ка, покури… Она курнула и закашлялась.

- Крепкая очень.

- Крепкая? - Петр Данилыч засмеялся, снял фуражку. - А я сам-то нешто не крепкий? Эвота какой!.. Грудь-то, кулаки-то…

- Богатырь, - улыбнулась Анфиса. Густые, льняного цвета волосы ее закручены сзади тугим узлом, малиновые губы полуоткрыты.

Он поймал ее белые руки, притянул к себе. Она села к нему на колени. Под полом послышалась неспокойная возня. Петр Данилыч насторожился.

- Это кот, - сказала Анфиса, засмеялась, словно серебро рассыпала.

Илья Сохатых замер. Будь проклято это низенькое подполье! Он сидел скорчившись на какой-то деревянной штуке между двух огромных кадок и вдруг почувствовал, что его новые брюки из серого трико в полоску начали сзади промокать. Он вскочил и резко ударился - черт его возьми! - теменем в потолок. "Слава богу, кажется, не слышали, сошло". Тогда он освидетельствовал дрожащей рукой то, на чем сидел.

- Извольте радоваться… Грибы соленые, рыжики!.. - Он возмущенно засопел и сплюнул.

Он теперь стоял, согнувшись в три погибели, упираясь напомаженным затылком в покрытый плесенью половой настил, и раздумывал, как бы ему поудобнее примоститься. Его ухо ловило глухой, сочившийся в щель говор.

- Знаешь, кто у меня в подполье-то? Любовник… - сказала Анфиса и фальшиво рассмеялась.

- Любовник?! - сердито переспросил хозяин, и половицы заскрипели.

У Ильи Сохатых обессилели ноги, и он снова сел в грибы.

- Стой, куда! - крикнула Анфиса. - А ты и поверил? Эх, ты!

Илья Сохатых облегченно вздохнул, осенил себя крестом.

Петр Данилыч что-то невнятно пробурчал. Потом замолчали надолго. Золотая щель в полу померкла - видно, загасили свет.

"От ревности меня может паралич разбить, - злобно подумал Илья; сердце колотилось в нем до боли. - Тоже называется купец… От собственного приказчика красотку отбивает… Эксплуататор, черт!.." Он пощупал карманы. "Эх, спички остались там!" А надо бы переменить место, но он боялся пошевельнуться и терпеливо ждал. Накатывалась густая сизая дрема. Он заснул, клюнул носом и очнулся. Тихо. Страшно захотелось есть. Он ощупал кадку: капуста. Он ощупал другую: "очень просто, огурцы!.." - Вытащил ядреный огурец и с аппетитом съел.

- Свежепросольный, - тихонько сказал он вслух. Повыше подобрал манжету и вновь запустил руку в кадушку. Огурец попался великолепный. Съел.

- Эй ты, мученик! Да ты никак уснул?

- Ничего подобного! - перекосив рот и щурясь от света, крикнул Илья Сохатых и быстро покинул свою тюрьму.

- Да ты не ори, молодчик! - голос Анфисы серьезен, но грудь тряслась от сдерживаемого смеха. - Будешь фордыбачить - вышвырну.

С чувством большой досады и ревнивой горечи Илья проговорил:

- Вы мне большой убыток причинили. Новый жакетный костюм… На что он теперь похож? А? Анфиса молчала.

- И вот, на основании вашего легкого поведения, я битых три часа в соленых грибах сидел, в кадушке.

Анфиса ударила себя по бедрам, раскатилась хохотом. На глазах Ильи мгновенно выступили слезы, он бросился к ней с сжатыми кулаками, но она сгребла его в охапку и, все еще продолжая хохотать, звонко поцеловала в потный лоб.

Илья забыл про все на свете.

- Анфисочка!.. Цветочек!..

- Стой, стой, стой! - она усадила его к столу. - Давай кутить.

Петр Данилыч жил по-русски, попросту: стол у него незатейливый, крестьянский: любил простоквашу, баранину, жирные с наваром щи. Одевался без форсу, просто; в запойное время пил до потери сознания, исключительно водку. Человек без широкого размаха - он решительно не знал, куда ему тратить в этой глуши деньги. Пожертвовал в церковь, выстроил дом Анфисе, завел себе и ей обстановку, ковры, часы, узорчатые самовары. А дальше что? Эх, закатиться бы в Москву! Но крылья у него куриные, да и лета не те.

Все-таки за три-четыре месяца он успел проспиртоваться основательно: нос стал красный, лицо опухло, во сне пальцы на руках плясали, всего подергивало. А когда увидал двух мелких чертенят, сидевших, как два зайца, на шкафу, твердо решил: "Надо сделать перерыв".

Два дня отпивался квасом, ел капусту и на третий уехал верст за пятьдесят в тайгу. Даже с Анфисой не простился.

9

Средина лета. Путники загорели, как арабы. У Прохора три раза слезала с носу кожа.

Плыть весело, и погода стояла на диво. Вставали с зарей. Пока Прохор купался, Ибрагим жарил шашлык, Фарков возился с ведерным чайником. Подкрепившись, бодрые, пускались в дорогу, и уж в пути их встречал солнечный восход.

Вторую неделю весь воздух был насыщен дымом; где-то горела тайга. Солнце стояло большое, кровавое, как докрасна накаленный медный шар. Резкие тона и очертания в ландшафте сгладились, расстояние стало обманчивым, неверным: близкое стало далеким, далекое приблизилось вплотную. Воздух был неподвижен. Сквозь молочно-голубую дымку мутно голубело все кругом: лес, скалы, острова - все тускло, призрачно.

- Ибрагим, как все-таки хорошо… А?

- Вздыху нет. Глаза ест… Худо, Прошка! Ибрагим сидел теперь в гребях, Фарков на руле: река все еще мелка, а ходовая бороздка извилиста, лукава. Во г глубокое плесо. Фарков говорит:

- Прохор Петрович, у вас есть нажива? Надо к обеду рыбы наловить.

Прохор подает ему коробочку, наполненную слепнями, и прихлопывает у себя на колене еще двух слепней.

- Черт, сколько их!

У Фаркова пара удочек. Один за другим беспрерывно шлепаются в лодку золотистые караси. - Жирнущие, - радуется Фарков и через пять минут заявляет:

- Ну, теперича довольно.

Прохор привык к щедрым дарам Угрюм-реки и не удивляется. Он глядит на часы - время обедать. Присматривает удобное место и командует:

- Фарков, к берегу!

- Подале бы, Прохор Петрович, - слабо возражает тот, - деревня скоро.

Прохор чувствует, что дал маху: конечно, в деревне остановиться на отдых лучше: яйца, молоко, ватрушки, но раз сказал - сказал.

- Ты слышал?

Фарков ослушаться не смеет.

Уха очень жирная, каша крутая, с маслом, сухарей изобилие, и чай пьют до седьмого пота. Ибрагим среди обеда расстегивает на штанах все пуговки, сбрасывает подтяжки и самодовольно рыгает.

- Что, Ибрагим, наелся?

- Нэт.

Глаза его горят, как у волка, потом затуманиваются; круглая ложка проворно шмыгает из котла да в рот, наконец он еще громче рыгает и, опьянев от еды, ползет на карачках в тень всхрапнуть.

Прохору и Фаркову спать не хочется, Фарков лежит на спине, рассказывает о Даниловской сопке, что миновали вчерашний день. В ней есть пещера, где в недавние времена жил огненный змей. Днем его нету, но лишь наступает вечерний час - мчится змей. Много крещеных он украл, все больше молодых баб да девок. Жил с ними, до смерти замучивал. А одна, сказывают, родила от него девку-шаманку, ту самую, что Антипа уморила.

- Неужто?!

- Да уж я не стану врать. А вот на этом самом месте, где мы лежим с тобой, мужик бабе нос отгрыз. Сначала за косы трепал, а тут отгрыз и выплюнул… Не нарушай венца…

Вдруг вода заплескалась где-то близко и - гортанный крик:

- Тяни, тяни-и-и!