РОССЕТТИ. Я пытался, но не могу. Ты представить себе не можешь, как это ужасно. Бог меня простит, но иногда я сожалею о том дне, когда Милле познакомил меня с ней.
ЛИЗЗИ. Сожаление – это для раскаяния. И это был не Милле. Это был Уолтер Деверелл. С головой у тебя все хуже.
ЭФФИ. «Осенние листья», картина Джона Эверетта[2]…
4
(МИЛЛЕ, РОССЕТТИ и ЛИЗЗИ).
РОССЕТТИ (переход мгновенный. Собственно, РОССЕТТИ заканчивает фразу ЭФФИ. Он просто поворачивается к МИЛЛЕ и ЛИЗЗИ, и мы переносимся в прошлое, а ДЖЕЙН становится наблюдательницей). Милле, Господи, какая красавица!
МИЛЛЕ. Разве я тебе этого не говорил, Габриэль? Я знал, что ты влюбишься в мисс Сиддал. Она такая отважная. Лежала в чуть теплой воде целыми днями, пока я рисовал ее, как Офелию, и ни разу не пожаловалась.
РОССЕТТИ. Вы действительно такая смелая, мисс Сиддал?
ЛИЗЗИ. Может, мне нравилось чувствовать себя утопленницей.
МИЛЛЕ. Она – самая восхитительная девушка. Самая-самая.
РОССЕТТИ. Похоже, Милле в вас влюблен.
МИЛЛЕ. Все, кто ее рисует, влюбляется в нее. Такая она девушка.
ЛИЗЗИ. Надеюсь, это не означает, что я – плохая девушка. Я – хорошая девушка.
РОССЕТТИ. На самом деле плохие девушки не так и опасны, если знаешь, как с ними себя вести. К нашему уничтожению влекут нас как раз те, кто прикидываются целомудренными скромницами.
ЛИЗЗИ. Я – не целомудренная скромница, и ничего такого не делаю.
РОССЕТТИ. Вы не делаете этого специально. В этом все дело. За нас все проделывает наше воображение. Это не оскорбление. Высочайший комплимент.
ЛИЗЗИ. Я думаю, это отвратительно.
РОССЕТТИ. Милле, заявляешь ты претензии на эту молодую женщину или нет? Дай мне знать как можно быстрее, потому что она уже действует на меня, как сильный наркотик.
ЛИЗЗИ. Никакой я не наркотик.
МИЛЛЕ. Это не имеет значения, потому что мисс Сиддал не влюблена в меня. Посмею сказать, что очень скоро она влюбится в тебя, потому что вам, итальянцам, в итоге всегда удается завоевать женщину.
РОССЕТТИ. Это всего лишь миф, который, конечно, хочется хотя бы в малой степени увековечить.
МИЛЛЕ. А кроме того, я уезжаю в Шотландию. Рёскин пригласил меня, а отказаться я не могу. Он объявил меня гением, тогда как остальные решили, что мои картины – мусор, и так давил и запугивал их, что они действительно обратили внимание на мое творчество вместо того, чтобы отстаивать свои, зачастую ничем не обоснованные, представления о том, что другим должно рисовать.
РОССЕТТИ. Да, Рёскин многих запугал вами, и теперь те же кретины будут ненавидеть вас по другим причинам, а ваши находки начнут растаскивать разные паразиты.
МИЛЛЕ. Тем не менее, я у него в неоплатном долгу, поэтому еду, чтобы написать его портрет.
РОССЕТТИ. Я уверен, что его жена тебе понравится. Красавица.
ЭФФИ. «Осенние листья», картина…
МИЛЛЕ. Да, я знаю, но она замужем за Рёскиным.
РОССЕТТИ. Меня это никогда не остановило.
МИЛЛЕ. Ты спал с женой Рёскина?
РОССЕТТИ. Нет, думаю, что нет. Не припоминаю.
МИЛЛЕ. Я не такой, как ты, Габриэль. На самом деле эта богемная жизнь мне не в радость. Боюсь, есть у меня тайная тяга к респектабельности.
РОССЕТТИ. Что ж, скоро у тебя появится тайная тяга с миссис Рёскин. Будь у меня деньги, я бы их на это поставил.
МИЛЛЕ. Ставлю бутылку кларета, что меня к ней не потянет.
РОССЕТТИ. Две бутылки.
МИЛЛЕ. Заметано.
ЛИЗЗИ. Я думаю, вы оба совершенно ужасные.
РОССЕТТИ. Нет, Милле не ужасный. Только я. Это составляющая моего обаяния. Я не знаю, в чем обаяние Милле, но ужасность в него точно не входит, тогда как в моем обаянии это основное. Поэтому, пока он будет в Шотландии, ловя простуда и мечтая о миссис Рёскин, я буду здесь, восхитительно ужасный и мечтающий о вас. Разве это не здорово?
ЛИЗЗИ. Для мистера Рёскина – нет.
РОССЕТТИ. Рёскин из тех несчастных, которые смотрят на все и ничего не видят. Он учит нас каждую секунду подмечать каждую линию, каждый излом в том, что мы собираемся нарисовать, но не может увидеть карбункул на конце его собственного длинного носа.
ЛИЗЗИ. Я думала, мистер Рёскин – ваш друг.
РОССЕТТИ. Он мой друг. Я всегда говорю о моих друзьях прямо и жестко. Это часть моего обаяния.
ЛИЗЗИ. Нет, обаяния это вам не прибавляет.
РОССЕТТИ. На самом деле, знаете ли, я не такой плохой человек. Я все очень тонко чувствую, так Джонни?
МИЛЛЕ. Это правда. Он просто рисуется перед тобой. На самом деле он – барашек в волчьей шкуре.
РОССЕТТИ. Видите? Свидетельские показания, представленные по собственной инициативе самым знаменитым на сегодняшний день живописцем Англии, Джоном Эвереттом Как-его-там.
ЭФФИ. Осенние листья, картина…
5
(РЁСКИН и РОЗА)
РЁСКИН. Джон Эверетт Милле здесь совершенно не причем.
РОЗА. Но мои родители сказали, я…
РЁСКИН. Что? Что сказали твои родители? Что сказали тебе твои родители?
РОЗА. Они мне не говорили. Я их подслушала.
РЁСКИН. И что твои родители говорили обо мне за моей спиной?
РОЗА. Они говорили о скандале, связанном с вашей первой женой…
РЁСКИН. Да какое твоим родителям дело до того, что произошло между мной и моей первой женой?
РОЗА. Они говорили, что в Англии это знали все. Это было постыдно.
РЁСКИН. И что твои родители находили постыдным?
РОЗА. Я предпочитаю этого не знать. И они мне не сказали.
РЁСКИН. Тогда откуда ты знаешь, что это постыдно?
РОЗА. Для меня родители – наставники и учителя.
РЁСКИН. Твои родители – пара толстых, сплетничающих идиотов.
РОЗА. Да, но они – мои родители, и мой долг – прислушиваться к нем.
РЁСКИН. Если ты позволишь себе следовать наставлениям идиотов, ты сама станешь идиоткой.
РОЗА. Разве не именно этого ждут от хорошей девушки?
РЁСКИН. Ты надо мной смеешься?
РОЗА. Я смеюсь над моими родителями.
РЁСКИН. Тогда почему ты настаиваешь на послушании им, если видишь всю их нелепость?
РОЗА. Я британская подданная. И всю жизнь повиновалась нелепым субъектам.
РЁСКИН. Случившееся с Эффи было трагедией, простой и чистой. Скорее, не простой. И не чистой. Но это не та грязь… Ну почему мы должны об этом говорить? Неужели эта проклятая история будет преследовать меня до конца жизни? Если бы я только не уехал в Шотландию.
РОЗА. Я не хочу об этом слышать.
СУИНБЁРН. Разумеется, она хочет об этом слышать. Ей не терпится услышать. Ее маленькое сердечко бьется, как африканский барабан, под ее обтянутыми тугим корсетом юными грудками. А между бедер у нее уже влажно. Я знаю. Лизал ее в своих стихотворениях.
РОЗА. Хорошо, вы можете сказать мне, если сочтете нужным, но не могу обещать, что буду слышать внимательно. Это как-то связано с Милле и Шотландией. Что-то ужасное случилось в Шотландии. Это так?
6
(МИЛЛЕ рисует РЁСКИНА в Шотландии. ЭФФИ смотрит, скучая).
МИЛЛЕ. Для меня огромная честь рисовать вас, сэр.
РЁСКИН. Нет, нет, это для меня огромное удовольствие отстаивать вашу работу. Именно для этого нужен критик. Не уничтожать, а продвигать под яркий свет. Критик должен быть несущим свет, а не каким-то неистовым, ненавидящим всех и вся садистом. Вы – великий художник.
МИЛЛЕ. Я бы гораздо меньше тревожился о своем будущем, если бы так думал кто-нибудь еще, помимо вас.
РЁСКИН. Не позволяйте этой злобной и жалкой своре тупоголовых баранов сбить вас с пути истинного. Они вас ненавидят, потому что боятся. Никто не говорил им, что они должны о вас думать, и вы показались им беззащитной жертвой, поскольку они огляделись и решили, что никто, похоже, не понимает, что вы делаете. Они же овцы, да только несправедливо так отзываться о настоящих овцах, коих никак нельзя назвать мрачными и ущербными трусами, которые носят за пазухой длинные ножи и едят человечину. Овцы просто глупые, тогда эти люди, во всяком случае, большинство из них, в глубине своих сердец мечтают о том, чтобы чего-то поклоняться. И рано или поздно…
ЭФФИ. Господи, если ты не заткнетесь, меня сейчас вырвет в твою шляпу.