Савосин Дмитрий - Датабиография стр 2.

Как и все, я родился в определенное время в определенном месте. Поэтому последующие данные в известной степени могут относиться также и к другим западным субъектам XXI века.

1

Ситуация

(|)

Каник – снег, который падает.

Апути – снег, покрывший землю.

Пукак – кристально чистый снег, лежащий на земле.

Аниу – снег, из которого делают воду.

Сику – лед вообще.

Нилак – замерзшая пресная вода, годится для питья.

Кину – ледяная каша на морском побережье.

В английском языке существуют обозначения для каждой большой величины – это последовательно возведенное в разные степени число десять; в отличие от французского – в последнем есть лишь некоторые —10

6

7

8

9

В том языке, который я мог бы придумать сам (ибо странно было бы выдумывать новые слова в уже существующем языке, лучше все начать заново; и это совершенно никак не зависит от причин, побудивших меня вообще выдумывать язык), – что именно мне захотелось бы различать более точно? Какой предмет я выбрал бы для такой нюансировки? Структуру кожи (исходя из тактильных ощущений – гладкая она или шершавая, бархатисто-плотная или сухая, толстая и пористая)? Тоску (с ее способностью меняться несколько раз за день, наступать резко, приходить вкрадчиво и тайком, скачкообразно, дольше или меньше держаться в теле)?

(2)

Он снова берет его в руки, этот яйцевидный предмет, крепко обнимая пальцами. Он понимает: да, с ним, с этим яйцом, именно так и нужно – и он так и будет согревать его в руках, пока на скорлупе не появится трещина, и передавать ему тепло, неся перед собою в сложенных ладонях сколько понадобится.

Возведение гигантских статуй по всему острову Пасхи привело, по словам Джареда Даймонда[4], к вырубке всех деревьев, требующихся для того, чтобы перемещать моаи[5] (их катили на бревнах, связывая длинными веревками из древесной коры). Начиная с XVII века можно наблюдать упадок цивилизации Рапа-Нуи – людей с острова Пасхи: больше не из чего стало вытесывать пироги, чтобы наловить рыбы; не из чего стало развести костер для обогрева; на остров больше не залетала ни одна птица, а из-за недостатка пищи развился каннибализм.

О чем думал человек, срубивший последнее дерево? Знал ли, что после этого не останется больше ни одного вида? А если знал – стоит ли предавать его суду сегодня, вправе ли мы вообще осуждать его (или подвергать bashing[6])? А если не знал – обладал ли он возможностями проверить, существуют ли еще на острове другие экземпляры (остров ведь не бескрайний)? Оправдывало ли его незнание в те далекие времена? И с каких пор это перестало служить оправданием?

(4)

Но вопрос не в этом – ибо инстинкт выживания срабатывает лишь при непосредственной смертельной опасности (если вы читаете книгу, эссе или роман – это значит, что данный вопрос не имеет срочности, выживание вида кажется темой еще далекой и не слишком актуальной).

2

Общие данные

(1)

На 6-й улице Манхэттена есть ряд индийских ресторанов (нью-йоркский эквивалент того же, что у нас в Париже на проезде Бради). Когда я восемнадцатилетним пареньком жил там, я всегда ходил именно туда, прекрасно понимая, что на следующий день мне предстоит расплачиваться за это болью (и тогда я размышлял о смерти – ради придания всему некоторой философской глубины: ведь эта мысль могла прекратить боль). Гастрическое самоубийство не было ни очистительным ритуалом, опытом chicken vindaloo[7], ни повторяющейся беспечностью перед внезапным возвращением к реальности, – нет, это было что-то куда более первобытное. Но что?

Даже если современный западный образ жизни априори самая пригодная для меня среда (причем в обоих смыслах – как внешнем, так и внутреннем), это не значит, что все зоны риска сводятся к тому, чтобы проплыть по Нилу, вдохнуть воздух Фукусимы, поспать в лесах Амазонки или пройти по Индии босыми ногами. В доисторические времена любая среда могла выступать зоной максимального риска, глобальным аллергенным фактором, грозящим заражением микробами и вирусами: не было ничего такого, что хоть немного напоминало бы правила хранения и продажи замороженных продуктов, европейские нормы гигиены, границы возможностей человеческого тела. Лично мне было бы весьма сложно выжить. Но это вовсе не мешает мне иногда захотеть вновь соприкоснуться с истоками, опять почувствовать вкус опасности, умышленно зайти в зоны риска, – а когда огонь в желудке наконец погаснет, сказать себе: ну вот, на этот раз мы выжили.

(2)

Однажды воскресным утречком, увидев себя с моими тремя детьми в хвосте диаграммы по Парижу, а впереди – пары с одним, максимум двумя ребятишками, я сказал себе: Мы – полинезийцы. А кстати, надо бы именно так и представляться – это бы сразу объясняло столь неупорядоченное излишество детей.

(3)

Когда в 1914 году целые участки берега оказались затоплены, жители проявили первые признаки беспокойства. Они вынуждены сплотиться, привезти с континента камни, дабы построить запруды, волнорезы, затопить корабли, чтобы смягчить силу приливов, – но тщетно. Им неведомо, что почва состоит из грязи и прибрежной тины ледникового периода, образованной таянием ледников, и берега здесь чувствительнее, чем в других местах, к эрозии, ветру, волнам. По ночам жителям слышно, как в море с грохотом отваливаются большие куски земли. Кое-кто решается разобрать свои дома, чтобы потом перенести их на континент, другие продолжают надеяться и остаются. Но тропический ураган 1918 года повреждает церковь. С острова уезжает последняя семья, теперь сносят и церковь, строя новую в 1922 году в Фейрмаунте. Остров временно заселяется людьми на период рыбной ловли, но все остальное время он пуст, постройки приходят в запустение, постепенно уступая распаду и разрушению, как и два островных кладбища. На одном из них находится могила Эффи Ли Уилсон – она в нескольких метрах от ее родного дома. На надгробной плите, разбитой проросшим сквозь нее деревом, начертана следующая надпись:

Проходит много лет, и вот один человек обнаруживает эту могилу, читает слова Forget те not, is all I ask и решает откликнуться на них. Его зовут Стивен Уайт, он лодочник и пастор методистской церкви. Реализовать призыв девочки, сделать нечто подтверждающее, что она не забыта, становится для него наваждением. В 1995 году он перекупает все, что осталось от острова, за 70000 долларов, там только один-единственный пригодный для жизни дом в викторианском стиле постройки 1888 года. Вместе с женой они впрягаются в работу – надо укрепить берега, построить деревянные волнорезы, почти сразу же смытые, ставить защиту из мешков с песком, которые лопаются, и их уносит в океан; он приказывает доставить двадцать три тонны строительного камня, машины для земляных работ, чтобы воздвигнуть дамбы, – но тщетно. Пятнадцать лет жизни, средства и здоровье он жертвует на спасение острова от поглощения и от подъема уровня воды, вызванного климатическим потеплением, вдохновленный примером Тополя – другого острова в этом заливе, где тот же феномен удается преградить плотиной. Но у него нет ни помощи инженеров из армии США, ни их раздутого бюджета (667 миллионов на Тополь против его 150000 долларов); после каждого налетевшего шквального ветра с северо-запада он теряет немного земли, в 2003 году ураган «Изабель» валит половину деревьев, волны врываются к нему прямо в дом, площадь земли сокращается с 0,65 км