Никаких ковров, только палас от стены до стены в коридоре. Вот бы мама удивилась! Она всегда считала, что сплошное ковровое покрытие – признак дурного вкуса. Правда, в квартирах, где мы жили, оно почти всегда присутствовало. Ни фотографий на рояле, ни картин. Тем не менее на стенах виднелось несколько темных квадратов, где до недавнего времени, очевидно, висели картины. Комната выглядела так, точно М. М. Бэннинг с сыном только вселились или, наоборот, скоро съезжают.
– Фрэнк – необычный ребенок, правда? – рискнула заметить я.
Она сняла очки и потерла нос.
– Не то слово.
Мальчик тем временем бросил биту и пошел перемолвиться словечком с обшарпанным черным «Мерседесом»-универсалом, стоящим на дорожке. Судя по всему, ему удалось достичь взаимопонимания с багажной полкой, поскольку Фрэнк снял ремень, сделал петлю и открыл дверцу. Встав на подножку, он привязал ремень к багажнику.
М. М. Бэннинг вскочила с места, подошла к стеклянной раздвижной двери и попыталась ее открыть. Дверь не поддалась.
– Вам помочь? – предложила я.
– Я собиралась ее починить, – сказала она, – но человек, который обычно этим занимается, в отъезде, а я не люблю чужих людей в доме. Что он делает?
Мальчик продолжал свое занятие. Он просунул руку в петлю, спрыгнул на землю и закрыл дверцу, не забыв поднять руку, чтобы ремень не застрял. Он взбрыкнул ногой и распластался по дверце, а затем повторил этот маневр еще раз, изображая свободной рукой пистолет, из которого стреляет по багажнику. Фалды фрака развевались у него за спиной. Все это напоминало черно-белые вестерны, которых я вволю насмотрелась по телевизору в детстве после школы.
– Если не ошибаюсь, грабит почтовую карету, – сказала я.
М. М. Бэннинг приложила руку к груди и отошла от двери.
– Да. Он играет. С ним все хорошо. Дверь подождет. Все нормально. Успокойся.
Она обращалась явно не ко мне.
– Не волнуйтесь, – сказала я.
Я не отношусь к любителям банальных фраз, просто уже давно поняла, что в общении с проблемными людьми – богатой мамашей-паникершей, изголодавшимся манхэттенским веганом, заказывающим поздний ланч, – необходимо излучать олимпийское спокойствие и заниматься своим делом. Я продолжала возиться с дверью.
– Она просто выскочила из пазов.
Я дернула дверь, и она встала на место.
– Если опять заклинит, сделайте вот так.
Я показала, как приподнять дверь и куда дернуть.
– Послушайте, когда ваш мастер вернется, пусть заменит стекло, – сказала я, указывая на длинную зигзагообразную трещину в одной из огромных рам. – Вы так и напрашиваетесь на несчастный случай. Откуда эта трещина? У вас было землетрясение?
Мне не хотелось думать о землетрясениях, только как не думать о них в Лос-Анджелесе? Правда, везде, где я жила, существовала опасность того или иного бедствия: в Небраске – торнадо, в Нью-Йорке – уличные ограбления. Наверное, в глубине моей осторожной натуры бьется сердце, влюбленное в опасности.
– Фрэнк разбил его головой, – бесстрастно сообщила М. М. Бэннинг.
– Ничего себе! Такое случается чаще, чем можно подумать. Стекло ведь прозрачное, и ребенок его не замечает. Нужно приклеить яркие наклейки на уровне его глаз, чтобы Фрэнк видел, что дверь закрыта, когда бежит играть на улицу.
– Надо же, ты так хорошо знаешь, что нужно делать. А как думаешь, твои наклейки помогут ему не биться головой о стекло, когда дверь заклинило и он психует, что не может ее открыть?
– Гм… – задумалась я. – В таком случае не надо наклеек. Лучше я покажу ему, как ставить дверь на место.
– Да, сделай милость, – сказала она, толкая дверь туда и обратно. – Надо ж такое придумать, наклейки. Ты ведь не из Нью-Йорка?
– Из Небраски.
– Естественно, из Небраски, откуда же еще. Штат «Покажи-ка мне».
– Так называют Миссури, – возразила я.
– Все эти центральные штаты на одно лицо, – сказала она, открыла дверь и окликнула сына: – Иди сюда, Фрэнк! Скорее!
Толкнув одним мизинчиком дверь, она сощурилась, глядя через стекло, и перевела взгляд на часы.
– Это надолго.
– Иду, ма! – крикнул Фрэнк.
Грабитель освободился от оков, надел ремень и вернул в кобуру воображаемый револьвер. Прошелся по двору, сдернул с куста розу, погладил лепестки и картинно понюхал цветок, после чего вставил его в нагрудный карман и расправил, придавая сходство с карманным платком. Врезался в гущу лимонных деревьев, чередующихся с огромными кустами лаванды. Пробежался туда-сюда вдоль вечнозеленой изгороди, ведя рукой по верхушкам кустов. Завел руки за спину и стал клониться в сторону поверженного персика, пока наклон не перешел в гротескное клоунское падение, сопровождаемое бешеной какофонией, состоящей из свиста, взрывов, визга и стонов. Мы слышали все это через стекло. После этого Фрэнк полежал еще немножко, сперва притворяясь мертвым, а затем царапая в пыли какие-то замысловатые узоры.
М. М. Бэннинг вновь посмотрела на часы.
– Пять минут.
Она толкнула дверь и вновь окликнула сына:
– Фрэнк! Нам до старости тебя ждать?
Она окинула меня оценивающим взглядом.
– Ну, кое-кому до старости далеко. Сколько тебе лет?
– Двадцать четыре. Почти двадцать пять.
– Выглядишь на двенадцать. – В ее устах это не походило на комплимент. – Я всегда выглядела моложе своих лет. А потом вдруг перестала. Этот дом я купила в твоем возрасте. Он стоил тогда дороже всех в округе. Я забыла, как тебя зовут.
– Извините, я не представилась. Элис Уитли.
– Хмм… Элис. Уитли. Ты не похожа на Элис. Скорее на Пенни.
Она произнесла это как «Пинни».
– Почему Пенни? – спросила я.
– Не знаю. Терпеть не могу пенни. В детстве мы зарывали их в землю, и они зеленели, а если положить монетку в рот, у нее ужасно противный вкус. Фу, гадость. До сих пор не могу забыть. Элис, Элис, Элис. Постараюсь не забыть. Я плохо запоминаю имена.
– Если хотите, могу написать «Элис» перманентным маркером у себя на лбу, – предложила я.
Она испустила короткий безрадостный смешок.
– Тебе надо познакомиться с Фрэнком. Думаю, ты ему понравишься. Он любит девушек со светлыми волосами. Даже некрасивых.
Грубо, зато честно. Я не красивая. Зато организованная и старательная. Почти никогда не жалуюсь. С шестнадцати лет работаю на паршивых работах, которые научили меня, что безделье – удел неудачников и что не стоит обижаться на оскорбления людей, которым ты подаешь пончики. У меня очень красивые волосы. Густые, светлые и блестящие по всей длине, до самой талии. Двух моих прадедушек звали Вард и Торссон, так что сами понимаете. Тем не менее открою вам секрет. Такие красивые волосы – обуза. Я всегда боюсь, что люди, увидевшие меня со спины, жестоко разочаруются, когда я повернусь к ним лицом. И все же я не такая дура, чтобы избавиться от лучшего, что во мне есть.
Фрэнк поднял с земли зеленый персик с бархатистой кожицей, провел им по щеке и стал перебрасывать из руки в руку, а когда наскучило, зашвырнул несчастный фрукт на крышу и проследил взглядом за траекторией, точно сожалея, что не может последовать за ним. После этого он покружился на месте, подняв лицо к небу, и прогулочным шагом направился к дорожке. Там он встал на скейтборд и подкатил к крыльцу, расставив руки для равновесия. С неуклюжей грацией спрыгнув с доски, он танцующей походкой прошел по гостиной, не обращая на нас никакого внимания.
– Что ты делал возле машины? – спросила у него мать.
– А, ты имеешь в виду почтовую карету? Я ее грабил. Потому и назвал тебя «ма». Для исторической достоверности. Во времена почтовых дилижансов люди называли своих мам именно так.
– Я бы попросила тебя не называть меня «ма». Мне кажется, это слово больше подходит беззубой старухе.
Фрэнк хотел прошмыгнуть мимо матери, но та поймала его за плечо и развернула ко мне.
– Погоди, ковбой. Ты ничего не заметил?
– Дверь снова работает.
– А девушка?
– Эта?
Он ткнул пальцем в мою сторону, глядя куда-то мимо меня. Может, у него плохое зрение?