Текст, написанный печатными буквами, отличался лаконичностью: «ОДИННАДЦАТЬ ЛЕТ. С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ!»
Сразу под этими пятью словами была приклеена узкая полоска бумаги, явно вырезанная из какой-то книги. Преступно мечтать, ждет виновного кара.
Что за чертовщина?
От ледяной воды у Серенака свело щиколотки, словно на них защелкнулись стальные наручники. Подняв голову к зевакам, толпившимся вокруг старых мостков, как на остановке в ожидании автобуса, он крикнул:
– У Морваля были дети? Лет десяти-одиннадцати?
Проворнее всех снова оказался художник в вельвете и твиде:
– Нет, господин комиссар. Точно нет.
Вот зараза.
Поздравительная открытка перекочевала в руки инспектора Бенавидиша. Серенак еще раз оглядел окрестности. Мостки. Мельница. Мост. Деревня Живерни – она как раз только-только начала просыпаться. Вдали едва виднеется сад Моне. Луг. Шеренги тополей.
Низкие облака, плывущие над кронами деревьев.
И странные слова, мгновенно впечатавшиеся в память.
Преступно мечтать, ждет виновного кара.
Его внезапно охватило чувство, что в этом импрессионистском пейзаже с открытки явно что-то не так.
3
Я стояла у окна мельницы Шеневьер и сверху наблюдала за полицейскими. Тот, что был в джинсах, – по всей видимости, старший – все еще стоял босыми ногами в воде. Трое других остались на берегу. Вокруг толкались деревенские жители – человек тридцать дураков, которых хлебом не корми, дай поглазеть хоть на что-нибудь. Театр им тут, что ли?
Я невольно улыбнулась. Чем я от них отличаюсь? Тоже глазею, только запаслась билетом на лучшие места. Я их вижу, они меня – нет.
У меня вырвался короткий нервный смешок.
Что делать дальше?
Полицейские вытащили из белого фургона большой пластиковый мешок – судя по всему, собираются упаковать труп. В голове по-прежнему упрямо вертелся вопрос: что я должна делать? Пойти сдаться полиции? Или рассказать комиссару из Вернона все, что мне известно?
Но разве полицейские поверят бредням полоумной старухи? Может, лучше затаиться и выждать? Хотя бы несколько дней. Всего несколько дней. Понаблюдать за происходящим. Незаметной серой мышкой пошмыгать тут и там, посмотреть, как будут развиваться события. Ну и конечно, надо поговорить с вдовой Жерома Морваля, с Патрисией. Это я просто обязана сделать.
А вот беседовать с полицией…
Внизу, на берегу ручья, трое полицейских потащили из воды труп Жерома Морваля. Ни дать ни взять здоровенный кус размороженного мяса, сочащийся кровью. Нелегко им, бедняжкам. Они напомнили мне рыбаков, поймавших слишком крупную рыбину. Четвертый, тот, что все так же стоял в воде, смотрел, как они волокут тело. Мне показалось или он улыбался? Насколько я могла судить, глядя издалека, вся эта история его веселила.
А может, я напрасно терзаю себя сомнениями? Если я поговорю с Патрисией Морваль, то велик риск, что остальные догадаются. В первую очередь, – полиция. Вдова – известная болтушка. В отличие от меня. В том смысле, что я еще не вдова. Вернее говоря, не совсем вдова.
Я ненадолго прикрыла глаза. Всего на минуточку.
Решено.
Я не стану разговаривать с полицейскими. Превращусь в серую мышку. Пусть даже на несколько дней. В конце концов, если они захотят меня найти, сами найдут. Я уже не могу быстро бегать – в мои-то годы. Догадаются они пойти за Нептуном? Я открыла глаза и посмотрела на свою собаку. Пес залег в зарослях папоротника, в паре десятков метров от полицейских. Я знаю, что он не менее внимательно, чем я, изучает место преступления.
Да, я все решила правильно. Выжду некоторое время – хотя бы до тех пор, пока не овдовею. Надо же соблюсти минимум приличий, да? Потом буду действовать по обстоятельствам. Когда-то давно я читала один чрезвычайно оригинальный детектив. Действие в нем происходило в каком-то английском поместье, но описывалось с точки зрения кота. Да-да, именно кота! Он был свидетелем всех событий, и на него, естественно, никто не обращал внимания. Можно сказать, что этот кот по-своему вел расследование – слушал, смотрел, вынюхивал… Автор так здорово закрутил сюжет, что я не удивилась бы, если бы убийцей оказался тот самый кот. Но не буду выдавать вам тайну, вдруг когда-нибудь сами прочтете эту книжку. Я просто хочу сказать, что намерена стать кем-то вроде этого кота – существом, которое все видит и слышит, оставаясь вне подозрений.
Я снова выглянула в окно.
Труп Морваля уже почти засунули в пластиковый мешок, напоминавший сытую анаконду. Из-за не до конца застегнутой молнии из анаконды выглядывала только макушка жертвы. Трое полицейских стояли, тяжело дыша. Мне показалось, что они ждут разрешения начальника, чтобы достать сигареты и закурить.
День второй
14 мая 2010 года
(Мельница Шеневьер)
Тыканье
4
Как же они меня достали со своей писаниной! Я раскладываю на тумбочке больничной палаты разноцветные листки. Рецепты, справка о медицинской страховке, свидетельства о браке и о собственности на дом, результаты анализов… Рассовываю документы по конвертам из крафт-бумаги. Часть из них потребуется больнице, но не все. Остальное взвешу и отправлю с почты в Верноне. Ненужные бумажки убираю в белую папку. Заполнила я не все – не во всем разобралась, так что нужно будет уточнить кое-что у медсестер. Они меня уже хорошо знают. Вчера я провела здесь несколько часов – с середины дня до позднего вечера.
Я сидела в палате номер 126, изображая из себя без пяти минут вдову, скорбящую об умирающем муже, и слушала их оптимистичные прогнозы. Разумеется, лживые.
Моему мужу крышка, это очевидно. Если бы они знали, до какой степени мне на это плевать.
Скорее бы все кончилось. Это единственное, о чем я прошу.
Прежде чем уйти, я приблизилась к висящему слева от входной двери зеркалу в облупленной золоченой раме. Вгляделась в свое морщинистое застывшее лицо. Мертвое лицо. Закутала голову широким черным шарфом, похожим на чадру. Старухам следует закрывать лицо – никому не хочется на них смотреть. Даже здесь, в Живерни. Особенно здесь, в этой деревне, ставшей символом света и ярких красок. Старухи обречены жить в тени, во тьме и мраке. Они никому не нужны. Их никто не замечает. Никто не помнит об их существовании.
Это меня устраивает.
Я в последний раз осмотрелась и спустилась вниз со своего донжона – так в Живерни называют башню мельницы Шеневьер. Донжоном. Перед уходом еще раз машинально проверила, все ли вещи на своих местах, и тут же обругала себя за глупость. Сюда больше некому приходить. Я прекрасно это знаю, но тем не менее с маниакальной дотошностью навожу в башне порядок. По телевизору говорили, что такое поведение именуется навязчивым состоянием. Нечто вроде нервного тика. Правда, он никому не мешает. Кроме меня самой.
В самом темном углу глаз кое за что зацепился. По-моему, картина слегка перекосилась. Я медленно пересекла комнату. Так и есть. Чуть потянула раму за правый нижний угол и выровняла ее.
Мои «Кувшинки».
Черные.
Я специально повесила картину в таком месте, чтобы ее не было видно в окна. Как будто кто-то способен заглянуть в окно пятого этажа башни над нормандской мельницей.
Это мое убежище.
Картина висит в наименее освещенном, так называемом слепом углу. В сумраке темные пятна на серой поверхности пруда кажутся еще чернее.
Цветы скорби.
Самые мрачные из всех, что когда-либо изображала кисть художника.
Я с трудом спустилась по лестнице и вышла на улицу. Нептун ждал меня во дворе мельницы. Я выставила вперед палку, чтобы он ко мне не бросился, – эта псина не понимает, что мне и так нелегко сохранять равновесие. Я старательно закрыла дверь на три замка, опустила ключи в сумку и еще раз проверила запоры.