И все тот же Таразов организовал ему документы. Всеволод так и не понял, как Виктору это удалось, но тот утверждал, что "даже не пришлось подмазывать, мы лишь воспользовались информационной лакуной". Что это такое, Всеволод не знал и, благоразумно, не спрашивал. Так он стал гражданином Независимой Украины. Вот бы порадовался пан сотник, думал он иногда, рассматривая трезубец на своем паспорте. Постепенно вспомнился давно забытый язык и стали понятными радио- и телепередачи, а вот мягкое "Г" так и не вернулось.
Харьков оказался вовсе не похож на его родной город, которому вернули прежнее имя. В отличие от строгого, холодного и сырого Ленинграда, Харьков был теплым, южным городом. В той, прежней, жизни, он побывал здесь один раз, когда Харьков еще был столицей, а сам Всеволод – инженером-конструктором авиамоторного КБ при Ленинградском Политехе. Послали его на ФЭД по обмену, укреплять коллектив, а заодно и присмотреться к авиационной гидравлике, которую там пытались изготавливать. Гидравлика на поверку оказалась никуда не годной, а коллектив – дружным и сплоченным и ему быстро объяснили, что в цеху ему делать нечего, а вот город посмотреть стоит. Был тогда Сева еще весьма молод и беззаботен, но не настолько глуп, чтобы не послушать доброго совета. Город ему понравился. Обнаружилась в Харькове, несмотря на столичный статус, недавно построенный небоскреб Госпрома и строящуюся громаду Университета, легкая атмосфера милой провинциальности, подобная той, что сохранилась в некоторых московских переулках.
За почти сто лет, прошедших с тех пор, центр города изменился значительно, но многое он узнавал. Конечно, тогда, в 30-е годы еще не было этой пестроты вывесок и реклам, текст которых он уже начал понимать. Разумеется, в центре воздвигли множество памятников, а многие другие, которые он и не помнил, свергли, и только хмурый Шевченко по прежнему попирал моссельпромовскими башмаками нелепый постамент с анахроничной группой рабочих и колхозников. Появился оперный театр, зоопарк, прекрасный Зеркальный Фонтан и обновились обшарпанные храмы. И все же он узнавал старый Харьков: его вьющиеся переулки с обветшалыми домами, парки над рекой и старый британский танк на постаменте.
Да, жизнь налаживалась, но это почему-то не радовало. Там, за непроницаемой завесой времени, остались его друзья: надежный как скала Клим, добрый, насмешливый Феликс, наивный Зяма и гениальный Клаус. Там же навсегда осталась его стремительно стареющая мама, которая уже никогда не увидит своего сына. Не увидела, поправил он себя. Никого из них уже нет в живых. Только теперь он осознал, что совершенно одинок в этом чужом мире и нет абсолютно никого, к кому можно было бы обратиться за советом.
А что было здесь, в новом мире? Здесь был Виктор Таразов и было совершенно непонятно зачем этот сухой, рассудочный делец возится с никому не нужным пришельцем из прошлого. Когда-то, многие годы и версты тому назад, Всеволод был наивным юнцом, считающий порядочным каждого, кто не доказал обратное. Но промерзлые лагеря ВладЛага хорошо лечат от максимализма и учат разбираться в людях. Порядочность, истинная, а не внешняя, понял он, встречается много реже, зато и ценится много выше. Поэтому ему было очевидно, что у Таразова на него определенные планы и легкая и приятная жизнь в Харькове, это всего лишь передышка. Перед чем? Этого он пока не знал и лелеял свое неведение.
Друзей, кроме Антона, у него не было. Разговоры с соседями-студентами тоже быстро исчерпали себя. Угандийцы, коверкая каждое слово несчастного украинского языка, были готовы говорить лишь о юриспруденции, которую изучали, либо о женщинах. Юриспруденция его не интересовала, а женщин он предпочитал одноразовых, предпочтительно – замужних хохотушек. С ними было легко и просто, и не было нужды следить за каждым словом, чтобы не выдать себя каким-нибудь старинным оборотом. Как правило, все заканчивалось на следующее утро поцелуем в щечку и завистливыми взглядами африканцев. Да и появлялись такие женщины в его квартире нечасто, лишь в силу необходимости, а более серьезных отношений он избегал, боясь показаться экзотической игрушкой, пришельцем.
Именно таким пришельцем он был для Антона, но Тошку он любил. Парень был молод и не испорчен, его интерес был искренним, а отношение – уважительным. Его отец Виктор, с большим трудом поверив в происхождение Всеволода, попросил не распространяться об этом. Эта просьба, неоднократно повторенная, была настойчивой настолько, что граничила с угрозой. Угроз он не боялся, но Таразов приводил и другие доводы, и вот с этими-то доводами трудно было не согласиться. Он и сам понимал, что расскажи он свою историю посторонним и над ним просто посмеются, а буде он ее повторять и настаивать, то могут и направить на принудительное лечение. Поэтому он помалкивал о своем прошлом. Тошка, однако, был исключением. Он живо интересовался давно прошедшей эпохой, иногда путая последовательность исторических событий и периодически спрашивая дошел ли Всеволод до Берлина. Но его интерес был искренним и если кого он рискнул бы назвать другом в этом мире, то это был бы Таразов-младший.
Иногда Тошка приводил друзей. Те ни на грош не верили Антону и считали его протеже изощренным жуликом, что бесило Тошку, но оставляло равнодушным Всеволода. Порой друзья развлекались, задавая каверзные вопросы, выдававшие их катастрофическое незнание истории. Если, например, Всеволод отвечал, что не мог участвовать в Цусимском сражении, потому что родился почти на десять лет позже, они победно глядели друг на друга и подмигивали. Вот мол заврался, говорили их многозначительные взгляды. Потом они лезли в смартфоны, убеждались в своей ошибке, но это не уменьшало их скепсиса. Однажды Тошка привел подружку, миниатюрную девчушку с короткой, как у мальчика, темно-рыжей стрижкой. Она и была похожа на подростка, в своих драных джинсах и короткой курточке. А вот глаза у нее были не детские. Они выглядели глазами уже пожившего, но, тем не менее, не утратившего запал молодости, человека. Похоже было на то, что ее детская фигурка обманчива и девушка существенно постарше Тошки. Посмотрев на Всеволода этими своими загадочными глазами, она осторожно поинтересовалась, встречался ли тот с Мейерхольдом. Он, конечно, никогда не встречался с гениальным тезкой, в чем и признался. Увидев, как тускнеют ее загадочные глаза, он стал рассказывать как стоял на морозе в длиннющей очереди за билетами на гастроли "Дамы с камелиями" в Ленинграде, наконец достоялся, и попал в светло-зеленое здание БДТ. Решившись на откровенность, он начал вспоминать то странное чувство сосуществования с людьми на сцене. Увлекшись, он поведал, каково это было ленинградскому комсомольцу тридцатых почувствовать себя частью парижского света вековой давности. Потом, сразу после этих гастролей, начались разгромные статьи в газетах, оставляющие двойственное чувство. Газетам следовало верить и он верил. Но воспоминания об атмосфере щемящей грусти в затемненном зале и пастельных оттенках чувств на светлом пятне сцены, подвергали эту веру серьезным испытаниям. Что было дальше он не знал, потому что уже валил лес на Дальнем Востоке. Его слушали молча, не прерывая ни единым словом, а потом, уходя, девушка обернулась пару раз, как будто хотела что-то сказать, но не решилась. Она была единственной, кто поверил, и он порадовался за Тошку. Вот только осталось ощущение чего-то недосказанного, недоделанного или недодуманного.