Разреши нам этим заняться, Лидия, воскликнула мама. Позволь хоть чем-то помочь. Надеюсь, никаких трудностей не возникнет
Конечно, нет, улыбнулась миссис Прескотт своей лучезарной улыбкой. Пусть этим займется молодежь.
Мама повернулась, посмотрев на меня со значением, и я подпрыгнула, словно от удара электрическим током.
Лиз, покажи, где что лежит, сказала я, и мы мигом все пристроим.
Бен поплелся за нами на кухню, где стояла старая газовая плита, а раковина была полна грязной посуды. Первым делом я вытащила из мойки большой массивный стакан и налила себе до краев воды.
Умираю как хочу пить, сказала я и выпила все залпом.
Лиз и Бен смотрели на меня не отрываясь, словно загипнотизированные. У воды был странный привкус, словно я плохо сполоснула стакан и на дне остались капли крепкого алкоголя.
Как раз из этого стакана, проговорила Лиз, затянувшись сигаретой, последний раз пил папа. Но не бери в голову
О боже, простите, сказала я, поспешно отставив стакан. Представив, как мистер Прескотт делает последний в своей жизни глоток из этого стакана и синеет, я испытала мгновенный приступ дурноты. Мне правда жаль.
Бен расплылся в улыбке.
Кому-то все равно пришлось бы из него пить.
Бен мне нравился. Когда хотел, он мог быть практичным.
Лиз ушла наверх переодеться, предварительно показав мне, что приготовить к ужину.
Не возражаешь, если я принесу гитару? спросил Бен, когда я нарезала салат.
Нисколько, ответила я. Но что скажут остальные? Гитара хороша на вечеринках.
Пусть говорят что хотят. А я немного побренчу.
Я ходила по кухне взад-вперед, а Бен преимущественно молчал, просто сидел и тихонько наигрывал песни в стиле кантри, от которых хотелось то смеяться, то плакать.
Мне кажется, Бен, ты по-настоящему грустишь, сказала я, нарезая холодную индейку.
Привычная широкая улыбка расплылась по лицу Бена.
Не то чтобы грущу, но мог бы чувствовать себя лучше. Мог бы чувствовать лучше.
Я подумала о маме, и неожиданно печаль, которой я не ощущала весь этот день, нахлынула на меня.
Мы станем лучше, чем были раньше, сказала я и повторила слова мамы, хоть и предположить не могла, что это возможно. Это самое большее, что мы можем сделать. И подошла к плите, чтобы снять с нее горячий гороховый суп.
Странно, правда? сказал Бен. Кто-то умирает, и кажется, что ты ничего не чувствуешь, но проходит время, и становится ясно, что тебя что-то гложет, посмеиваясь потихоньку над твоей самоуверенностью. Вроде я не осознаю, что папа умер. Но он затаился где-то внутри и следит за мной. И ухмыляется.
А это может быть хорошим опытом, сказала я и в тот же момент поняла, что так оно и есть. От такого не убежишь. Это навсегда останется с тобой куда бы ни уехал. И по-прежнему будет ухмыляться. Так и становишься взрослым.
Бен улыбнулся, а я пошла звать всех к столу.
Трапеза была тихой, на столе было много холодной ветчины и индейки. Говорили о моей работе в страховой компании, и я даже повеселила миссис Мейфэр историями о своем шефе мистере Муррей и его фокусе с сигарой. Миссис Прескотт поведала о вероятной помолвке Лиз, которая не могла жить без своего Барри. О старом мистере Прескотте никто не упоминал.
Миссис Мейфэр жадно проглотила три десерта. И повторяла: «Один ломтик, и достаточно. Только один ломтик», когда принесли шоколадный торт.
Бедняжка Генриетта, сказала миссис Прескотт, глядя, как необъятная золовка поглощает мороженое. Говорят, это психосоматический голод. Он заставляет много есть.
После кофе Лиз смолола зерна на мельнице, чтобы аромат лучше чувствовался, воцарилось неловкое молчание. Мама держала в руках чашку и делала вид, что потягивает кофе, хотя я знала, что там ничего не осталось. Лиз опять закурила и сидела, окутанная табачным облачком. Бен складывал самолетик из бумажной салфетки.
Ну что ж. Миссис Прескотт откашлялась. Пора нам с Генриеттой в похоронное бюро. Пойми, Агнес, я человек современный. Как было сказано, никаких цветов, и приходить тоже не обязательно. Будут лишь несколько деловых партнеров папы.
Я пойду с вами, твердо произнесла мама.
Дети останутся дома, сказала миссис Прескотт. Хватит с них.
Скоро придет Барри, сообщила Лиз. Надо помыть посуду.
Лучше это сделать мне, вызвалась я, не глядя на маму. Бен мне поможет.
Ну, тогда, значит, дело всем нашлось. Миссис Прескотт помогла подняться из-за стола миссис Мейфэр, а мама тут же подхватила толстуху с другой стороны.
Последнее, что я видела, это как обе женщины удерживали миссис Мейфэр, которая, пыхтя и отдуваясь, медленно спускалась с крыльца спиной вперед. Только так, по ее словам, она могла сойти с него и не упасть.
Шкатулка желаний
Агнес Хиггинс прекрасно понимала причину блаженного, отсутствующего выражения, не покидавшего лицо ее мужа Гарольда во время завтрака из яичницы и апельсинового сока.
Ну, расскажи, что приснилось тебе этой ночью? презрительно фыркнула Агнес, с угрожающим видом намазывая на тост столовым ножом джем из морской сливы.
Я как раз сейчас вспоминал, сказал Гарольд, глядя в то раннее сентябрьское утро счастливым, затуманившимся взором сквозь соблазнительные и вполне реальные формы своей жены, розовощекой пышноволосой блондинки в пеньюаре с розочками, рукописи, которые мы обсуждали с Уильямом Блейком.
Но как ты догадался, что это Уильям Блейк? Агнес с трудом скрывала раздражение.
Гарольд выглядел удивленным.
По его рисункам, конечно.
Что могла сказать на это Агнес? Подавив вспыхнувшее недовольство, она молча пила кофе, борясь с неясным ревнивым чувством, которое опутывало ее мрачной зловещей паутиной уже третий месяц, начиная с первой брачной ночи, когда она узнала о снах Гарольда. В ту первую ночь медового месяца, под утро, глубокий, без сновидений сон Агнес был нарушен яростным, судорожным движением правой руки Гарольда. В мгновенном испуге Агнес растолкала мужа и нежно, по-матерински спросила, что случилось, решив, что тот отбивался от кого-то в кошмарном сне. Но дело было в другом.
Я только-только начал играть «Императорский» концерт[15], проговорил муж сонным голосом. Должно быть, поднял руку для первого аккорда, когда ты меня разбудила.
Поначалу живые и яркие сны Гарольда забавляли Агнес. Каждое утро она спрашивала мужа, что ему снилось, и он подробно, во всех деталях пересказывал ей свой сон, словно речь шла о важном, реально имевшем место событии.
Меня пригласили в Библиотеку Конгресса на встречу с американскими поэтами, с удовольствием говорил он. Там были Уильям Карлос Уильямс в отличном пальто из грубой шерсти, и еще тот, кто писал о Нантакете[16], и Робинсон Джефферс, похожий на американского индейца, как на фотографии в антологии, и, наконец, Роберт Фрост он приехал на седане и сказал что-то остроумное, что меня рассмешило.
Или вот еще:
Мне приснилась удивительная пустыня, вся красная и лиловая каждая песчинка в ней сверкала, как рубин или сапфир. Белый леопард в золотых пятнах стоял над ярким голубым ручьем задние лапы на одном берегу, а передние на другом, и небольшое семейство муравьев перебиралось через ручей по его спине. Взбираясь по хвосту, они ползли дальше и спускались на землю, пройдя у него меж глаз.
Сны Гарольда были настоящими миниатюрными произведениями искусства. Бесспорно, у дипломированного бухгалтера с ярко выраженными литературными предпочтениями (вместо ежедневных газет он читал Гофмана, Кафку и ежемесячные астрологические журналы) было к тому же поразительно живое, красочное воображение. Со временем привычка мужа относиться к своим снам как к неотъемлемой части дневного существования стала раздражать Агнес. Она чувствовала себя лишней. Получалось, что Гарольд проводит треть жизни в окружении знаменитостей или невероятных, мифических существ в зажигательной, дразнящей нервы атмосфере, из которой Агнес навечно изгнана и знает о ней только по слухам.