И оттуда я попал в 421-ю дивизию. Там я уже участвовал в боях под Александровкой. Но там как: ведь необязательно нужно каждый день, чтоб ты стрелял и колол. Два-три дня можно вообще ничего не делать: артиллерия стреляет, а пехота сидит в окопе. А потом под Александровкой высадили десант, и мы соединились с ним.
Там повоевал я дней семь, наверное, и нас опять отправили в город. Мы стояли в родильном доме. Если бы румыны ворвались в город, мы должны были занять оборону в районе сахарного завода, где общежитие на повороте (там все окна были заложены мешками), чтоб они не прорвались дальше, за мост. Оттуда нас посылали в филармонию. В филармонии было бомбоубежище, из которого вывозили снаряды и мины. Офицеры там играли в бильярд, а мы, мальчишки, стояли на посту. И вот я стоял на посту ночью: снаряды рвались, одну женщину убило руку или ногу оторвало, уже не помню, матроса одного ранило. А я сейчас другой раз прохожу мимо филармонии и вспоминаю всё это А потом мама пришла туда, принесла блины мне картофельные. Я так обрадовался, а сам говорю: «Уходи, не дай бог, что-то случится».
Когда началась война, был приказ все радиоприемники сдать, чтобы не слушали пропаганду. А потом, перед сдачей, отдавали: они все находились в каком-то здании. Я думаю: «Вот бы мама пришла, забрала этот приемник». Ну мальчишка был. Это уже в Севастополе потом я посерьезнее стал.
До рукопашной не доходило в Одессе?
К счастью, нет. Во время войны в рукопашной я не участвовал.
Да, что еще интересно: я и Жорка Гильс, товарищ один, мы, когда вышли с боев, решили побежать домой. Он жил под Живаховой горой, где в царское время кирпичные заводы были. А я сразу побежал на Ярмарочную к голубям. Там немец один держал голубей Адик. Вышел Адольф с таким презрением, прическа как у Гитлера. Маму я не застал и брату своему глухонемому написал записку для неё, мол, я стою в родильном доме, приходи туда. Она пришла, начала спрашивать: «Тут Ликвер есть?» Начали искать меня, не нашли значит, в самоволке. Я пришел, меня и этого Жорку посадили в туалет двое суток ареста дали. Да, а ребятам во дворе я сказал, что стою в родильном доме. И на другой день пришли два парня, принесли двух голубей почтовых. Одного выпустили, а второй со мной остался в вещмешке был. Я его поил изо рта.
К вечеру второго дня нас посадили на машины и снова куда-то повезли. Оказывается, мы выехали со Второго Заливного, въехали на сахарный завод, а за сахарным заводом грузился последний караван судов на Севастополь. Немцы бомбили, город весь в дыму был страшная вещь. А до этого я ехал через Привоз: весь Привоз горел они зажигалки бросали. Но вообще город был не сильно разбитый. На пароходы сетками грузили в трюмы снаряды и мины самое ценное. А продовольствие и химимущество бросали в море, чтоб немцам не осталось. Бросали, один ящик упал там бисквиты «Мария» были, очень вкусные. Я их в вещмешок наложил (и там голубь у меня), тут два мессершмитта пролетели, обстреляли нас. Один краснофлотец подбежал к спаренному пулемету, начал стрелять, а, оказывается, это не его. Другой подбежал, начал драться с ним, говорит: «Уходи, я стрелять буду». Мы забежали в трюм, самолеты прошли над нами, с пулеметов прострочили и над самой водой стали уходить в сторону Лузановки. Один самолет вроде упал в море так издали нам показалось.
А потом я, Жорка и еще двое ребят Гоноровский и Донской начали шептаться между собой, оставаться или нет. Я ж не знал, что родители эвакуировались. Мы решили остаться в Одессе ну мальчишки были, не понимали, что это опасно. Один краснофлотец подошел, здоровый такой мужчина с усами, и закрыл нас в кубрике. Привел младшего лейтенанта, говорит: «Вот, они о чем-то договариваются. Может, они корабль хотят взорвать?» И лейтенант заставил нас идти в трюм, чтоб мы разгружали мины и снаряды. Мы туда спустились, а потом я не помню, как и что, мы оказались в море. Так эти два парня всё-таки исчезли, а я и Жорка остались.
На другой день я подошел к краснофлотцам, которые брились, и говорю: «Сбрейте мне усы». Они начали смеяться над моим «мхом», побрили меня. А я вспомнил, что у меня в вещмешке голубь. Написал записку и этого голубя бросил почтового. Потом уже, после войны, Миша Бондаренко (он умер в позапрошлом году), он помнил, как этот голубь прилетел с запиской с моря.
И уже в Севастополе я встретил соседа своего, родственника, он говорит: «Ты знаешь, что твои родители там, на таком-то корабле?» Я так обрадовался, хотел бежать, а меня не пускают. У нас из 36 человек, которые в роте, осталось 16 или 18 поразбегались. Фронт был под Мариуполем, никто уже не верил в победу. Так командир роты не хотел меня отпускать. Лазарь его звали. Но потом всё-таки разрешил. Мы пошли, а корабля уже нет. И вот в это время в Севастополе немецкая авиация потопила наш крейсер «Червона Украина». А родители эвакуировались на теплоходе «Украина». И я думал, что родители мои погибли.
В Севастополе нас, молодежь, с 421-й дивизии направили на Мекензиевы горы. Туда с Евпатории на переформирование отступила 7-я морская бригада. Командовал ей полковник Жидилов, моряки там в основном были. И уже в 7-й морской бригаде я провоевал и был дважды ранен. Первый раз на Итальянском кладбище, в январе, а второй раз уже тяжело был ранен в начале мая, тоже на Итальянском.
Можно подробнее?
В ночь на новый, 1942 год наши войска высадили десант в районе Феодосии и Керчи. И для того, чтоб немцев отвлечь, так нам объяснили, мы начали местное наступление на Итальянском кладбище. Я полз, а немец гранату бросил. Я увидел, как сзади она упала, но уже не мог ничего сделать. Взорвалась, и осколок попал мне в правую ступню. Хорошо, что не убила. Я лежал потом на Максимовой даче. Там раненых полный госпиталь: на полу, где хочешь, лежат. Это в кино показывают красиво, что там аккуратно так всё. И один моряк раненый, постарше меня, говорит мне: «Знаешь что? Вон какой-то моряк, он на тебя так посмотрел и дал тебе место на кровати, а сам пошел на пол лег». Я кричу: «Яшка! Яшка!» А он: «Я не Яшка, моя фамилия такая-то». Я говорю: «Да как же? Я же тебя знаю хорошо». А он прикинулся, что он татарин не еврей. Чтобы его, если в плен попадет, не это самое И когда он уже выписывался, расплакался и говорит: «Да, так и так, я такой-то». Штукман его фамилия была.
А второй раз тоже в атаку шли. На мне, значит, были ватные брюки, такие брюки и морские брюки, и ложка была деревянная мама дала. И прямо в эту ложку разрывная пуля угодила. Эта рана у меня очень долго заживала.
Описать процесс боя можете?
Это мне тяжело рассказывать. Ну наступаешь, кричишь «ура!», в тебя стреляют, ты прячешься вот это страшно. Ну что тут описывать? Даже Симонов пишет: «Что ж рассказывать это?» Ну вот я бегу, стреляю, в меня стреляют, я хочу вперед, пули летят, тот ранен, того убили, то назад отступаем, то вперед это бесконечная такая вещь. А вот когда немцы наступали, мы, значит, отстреливались тоже и гранаты бросали. Другой раз вспоминаю, как немец прямо на меня несколько раз бежал, а я стрелял в упор. Глаза такие
Там, под Севастополем, оборона была уже подготовлена. Были траншеи, землянки, окопы соломой обложены. Но это всё мы потом оставили, когда отступали, и уже на новых местах нужно было окапываться.
В Севастополе я первый раз увидел пленных немцев: молоденькие мальчишки, голодные сидят ну такие же, как я, ты представляешь?
Кормили как?
В Одессе кормили исключительно здорово всё ж оставалось. Нам давали котелок, там полкотелка каши, например, и столько же жира еще сливали. Вино давали привозили повозку с деревянной такой бочкой. А под Севастополем очень плохо кормили. Голодные были постоянно. Рано утром на рассвете привозили кушать, например, и вечером иначе к передовой не подойдешь. Давали суп-пюре гороховый одна водичка прямо, перловку давали. Около Севастополя есть местечко такое, Инкерман. Там рядом Сухарная балка и склады артиллерийские Черноморского флота. Их взорвали, когда наши отходили, там очень много боеприпасов было. И там был завод шампанских вин. Так нам давали это шампанское. Сначала бутылку на четверых, а потом замполит пришел: «Как так? Это на двух человек надо! Что вы дурака валяете?» Ну начальство, им выгодно было старшина и так дальше. А пить: попробуй шампанское выпить с чего? Чашек нет. Так мы брали с немецких котелков крышки снимали. Оно всё выбегает еще не знали, как правильно пользоваться. С пистолетов трофейных потом расстреливали эти бутылки. Пацаны, ну: боя нет в бутылки стреляли, кто лучше. Возьмешь патрон наш, камнем ударишь пуля чуть-чуть влезала внутрь, и можно было из парабеллума или из вальтера стрелять одиночным выстрелом. Потом нужно было оттянуть гильзу не выбрасывало.