Явилась? спросила строго, но не зло.
Уля всхлипнула и бросилась матери в ноги.
Я не хотела, правда. Уткнулась носом в её колени. Почувствовала тёплую руку на затылке. Не сердись, мама. Я вот
Уля подняла голову, нырнула рукой за пазуху и выудила пучок пряной зелени.
У Авдотьи, что ль, была?
Ага. Она мне травку дала для Дуни, чтоб рана быстрей зажила.
Рана-то заживёт, но палец назад не пришьёшь. Малаша потрепала Улю по голове.
Не ругайся, мама, я за неё прополю весь участок. Завтра же. И всегда буду.
Эх, Маланья вздохнула и взяла пучок. Для отвара, что ль?
Уля кивнула.
Бабка Авдотья сказывала в рапу палец сунуть надо, а потом животным жиром смазать.
Да уж сделала, как надо. Обняла дочь, прижала к себе. Как там Авдотья? Давно я к ней не захаживала, может надо чего?
Сама ничего вроде, в доме только грязно, кошки везде гадят. Я прибрала немного. Полы вымыла, кастрюли песком почистила. Стол пришлось ножом скоблить.
Молодец. Любит она тебя. Завтра схожу, навещу её. Отнесу каравай.
Она сказала, что глаза у меня змеиные, обиженно пробурчала Уля, надувая губки.
Ты на неё не обижайся, она тебя своими руками принимала.
Я не обижаюсь. А ещё она сказала, что сама я не знаю, какую силу имею, и пальцем мне перед носом потрясла и прокряхтела вслед: «осторожней, осторожней». Чего она, мама?
Не обращай внимания, старенькая она, уж из ума выжила, несёт, что в голову взбредёт. А ты и, правда, будь осторожней. Особенно, когда в руках тяпка. Мать отодвинула Улю и посмотрела ей в глаза. И в самом деле змеиные.
Ну, мам. Уля сгустила брови.
Как у матери моей жёлтые, с россыпью чёрных точек. Красивые, завораживающие. За то её завистницы ведьмой называли.
А она и правда ведьма была? испуганно уставилась на мать Уля.
Маланья не ответила, распахнула шаль, наклонила голову, запрокинула руки, вытянула тонкую верёвочку. На конце верёвочки покачивался золотой крестик.
Вот, надень этот крестик, мне от мамы достался, я в семье младшенькая была, как и ты.
Так у меня же есть. Уля нащупала на груди алюминиевый крестик, сжала в ладошке.
А свой мне отдай. Мать протянула руку. Ну вот, а теперь спать пойдём.
Глава четвёртая
Всё с самого начала пошло не так. Он давно заметил: по пятницам не везёт ему. И не надо было судьбу испытывать. Но какое-то детское упрямство, желание испытать своё везение на «а вдруг» в последний раз, обернулось полным крахом. Собственно, к этому уже давно всё шло. Глупо было надеяться. Не отыграть то, что он планомерно спускал в течение последних трёх лет.
Ветер гонит тонкие стеклянные облака на север. День на исходе. Он продрог и нуждается в тепле. Суконное пальто на меху изрядно сносилось. От прошлого щёгольства ничего не осталось, разве только усы «гусарские» и кучерявый чуб, да и тот изрядно поредел. Пару стаканов горячительного вот что ему сейчас нужно. Прохор сунул руку в карман, нащупал горстку монет. Хватит. Толкнул дверь в трактир.
В душном помещении, наполненном запахом пота, перегара и чеснока, кутёж шёл полным ходом. Чистотой трактир никогда не отличался, здесь всегда было шумно, и частенько перебравшие посетители устраивали потасовки. Он расстегнул пальто и потёр грудь.
Сытая наглая морда хозяина трактира лоснилась от жира. Казалось, ещё немного и жир полезет из всех дыр его необъятного тела.
Чего изволите? презрительно-насмешливый тон толстяка вызвал в душе ярость, захотелось двинуть наглецу кулаком по лоснящейся морде. А ведь как ещё недавно расшаркивался перед ним. Знает, шельма. Знает. Вот и позволяет себе.
Налей сам знаешь чего, сказал и отвернулся. Сдержал порыв.
Прихватив кружку, Прохор постарался занять место поближе к раскаленной до красна печи. Рядом, за столиком два здоровенных лба в диких меховых дохах, которые здесь, на юге, носили только переселенцы с Урала, с нездоровым любопытством задирали найденной на развале кукле подол. Они похотливо лапали огромными ручищами её пухлое тряпичное тело и, нехорошо смеясь, сплёвывали прямо на пол. Розовое платьице с рюшами, совсем как у Параши, было изрядно заляпано грязными ручищами.
Обычно он старался не связываться с такими. Но сейчас быстро подошёл к их столику и злобно прорычал:
Она моя!
Шалея от собственной неслыханной дерзости, схватил со стола куклу и сунул за пазуху. Твёрдый, словно каменный, кулак слегка ткнул его в глаз. Будто треснула огромная ледяная глыба, гулко и устрашающе. Переворачивая столы с разложенным на них барахлом, Прохор отлетел на добрый десяток ярдов.
Очнулся он на земле, рядом лежала кукла и смятая алюминиевая кружка. Прохор сел, потрогал заплывший глаз и с горестным вздохом приложил кружку к сине-красному фонарю. Вспомнил, каким тощим и пугливым он был, когда начинал своё дело. И как бездарно всё это спустил.
«Временные трудности это часть ловко спланированной игры, в которой победитель выплачивает мзду за бездарно прожитые годы». Почему ему внезапно пришла такая мысль, он понял не сразу. Подхватив куклу, Прохор поднялся и побрёл домой. Так и не истраченная мелочь побрякивала в кармане. С мрачным видом он стал прикидывать в уме хватит ли ему того, что осталось для Для чего?
Он представил, как скажет об этом жене. Теперь, глядя в розовеющее небо, он с какой-то трогательной нежностью вспоминал её вздёрнутый носик и резко очерченные скулы. Так удивительно выражало её лицо негодование. А ещё раздобревшую за последний год фигуру, стоящую в дверях, и скалку, от которой так по-домашнему пахло тестом. От нежности на глаза навернулись слёзы. Сейчас он понимал, почему увидел в ней тогда эталон нежности и красоты. Потому что своим молодым чутьём знал именно эта женщина сможет примирить его с жизнью и смертью. Только любовь может утешить его. И спасти.
Когда он вошёл в дом, первое, что увидел склонившуюся над пяльцами голову. Она подняла лицо и в лучистых глазах, которые он любил больше всего на свете, увидел не испуг, нет. Она смотрела так, будто всё знала. И знала давно. Он достал из-за пазухи куклу.
Это подарок. Тебе.
Безысходность есть только временный предел и чрезвычайная дурь, которая со временем будет казаться пустой сама по себе. Без оглядки на причины и обстоятельства. Сухая ладонь пресвитера дважды прошлась по ворсистой бородке, затем по плешивому затылку.
Что же делать, Никодим Федосыч? Прасковья вздыхает. Заправляет выхваченную ветром прядь под чёрный, в красных розах, платок.
Временами жизнь кажется бессмысленной, но в этой бессмысленности и есть глубина, которая показывает ту беспредельную расточительность, с которой мы относимся к данности.
Последнюю фразу Прасковья не поняла. Сейчас она ждала ответа на вопрос или напутствия, а не рассуждений, пусть даже и мудрых.
Данность такая, что едва концы с концами сводим. А выход-то в чём? В чём спасение?
Выход? Выход всегда есть. А спасение? Пресвитер вынул из кармана маленькую книжку и вложил Прасковье в руку. В вере спасение. Езжайте вместе с переселенцами в Бендеры. От многих гонений вера наша умалилась и ослабла, а потому требует укрепления и расширения. Там обоснуетесь и дело наше продолжите среди местного населения.
В Бендеры? Как же? Там же румыны лютуют. Говорят, режут всех, кто по-русски говорит.
Да, сложные времена, но как-то живут люди. Ничего, язык подучите, и может обойдётся. Опять же не на пустое место поедете. Будет вам, где остановиться. Брат мой после захвата власти румынами перебрался в Ростов, дом и участок мне передал. Сам я не могу общину бросить, сама понимаешь. Пустует дом, боюсь, как бы румыны к рукам не прибрали, али каки другие лихие люди. Дом хороший и участок к нему большой, сад есть. Дом у самой реки. Лодка была, если не украли Рыбалка. В общем, проживёте, коли руки приложите. Ну, и конечно не за просто так я вам дом отдаю. Самое время там общину нашу завести. Езжайте, поможем вам перебраться, а вы организуете паству и станете веру молоканскую распространять.