Ум-мир-рай! - Беляева Ольга

Блез Анжелюс

Ум-мир-рай!

Крест и мельница

« Горе или радость в равной мере

ему к лицу: как пышные одежды

царя. И как лохмотья нищеты.

Он все примерил и нашел, что все,

что он примерил, оказалось впору»

Иосиф Бродский, «Рембрандт. Офорты», 1971

Если честно, необязательно было глядеть на небо, чтобы понять, что эта ночь будет особой, она вновь будет освещена Вифлеемской звездой, указующей путь почти потерявшим надежду восточным магам найти заброшенные, пропахшие слежавшимся сеном и ослиной мочой, ветхие, как куст старой смоковницы среди равнин безводной Палестины, ясли, в которых малое дитя, ещё без имени и преходящей мирской славы, крохотным перстом на фоне звёздного ночного неба рисовало символы вечной Голгофы и земных страстей.

Пока эта мысль набирала свою силу, произрастая символическим чертополохом, из тысячелетней почвы моих сомнений и научного безверия, я налил из медной джезвы раскалённый и густой кофе в чашку из тончайшего люневильского фаянса с удивительно нежным рисунком однотонных ирисов, запечатлённых неизвестным лотарингским мастером в цвете блеклого бордо.

Мой взор из окна был направлен на лицезрение деревьев, чёрных и одиноких, словно вдовьи сироты застывших в холодном декабрьском воздухе, и наивно ожидавших то ли весны, то ли средневековых даров Святого духа.

Белые шапки снега были им так к «лицу», пока я вдруг не понял, что это вовсе не снег, а стаи ангелов, усевшихся подобно птицам на чёрных ветках замёрзших деревьев и ожидавших чуда.

Ну это было и неудивительно: ведь снег не может петь, в то время как со стороны ангельских стай была явственно слышна мелодия одного из григорианских хоралов тихая и такая смиренная, что невольно из моего глаза вытекла одинокая слеза и, чуть подождав, упала в бокал с золотистым Laphroaig, после чего сразу же воздух комнаты наполнился древними запахами нефти и торфа.

Я взглянул на небо, голубое с прожилками кобальта, как будто бы только что сошедшее с одного из «сельских» полотен Брейгеля-Старшего.

Мой беззвучный вопрос завис в декабрьском воздухе и был тут же подхвачен пролетающей сорокой «Божий промысел, какие чудные откровения таишь ты в себе?»

Пока я размышлял над ролью музыки в формировании душевных качеств и о количестве ординарных нот в «Kyrie eleison», шум со двора усилился и моё внимание привлекли маленькие фигурки крестьян, воровато выплывающие из густого тумана, и тихо бредущие в сторону больших обеденных столов, нагруженных сочными окороками, винами и сырами, словно брюхастые торговые галеры Ост-Индской компании.

В каком году я видел этот праздник и чему он был посвящён?

Рождению какого бога я был обязан этому веселью? Какой урожай был собран на радость всем и каждому?

В задумчивой тишине я водил кончиком столового ножа по засохшим губам, пока не догадался о том, что лучше запустить его, этот нож, в маслёнку, что я и сделал немедленно, а затем старательно размазал масло по поверхности хрустящей гренки. Масло, соединяясь с ароматом ещё тёплого хлеба, пахло так нежно, как будто руки моей матери, тогда ещё молодой и не потерявшей окончательно веры в себя, кутавшей меня когда-то в детской деревянной колыбели.

Пока я задумчиво черпал ложкой вишнёвый джем со дна стеклянной банки, я неожиданно вспомнил, что зима тысяча пятьсот шестьдесят четвёртого года во Фландрии была почти бесснежной и стареющий от многочисленных сомнений Питер Брейгель, тогда ещё не «Старший», часто бродил в окрестностях Антверпена в одних кожаных сандалиях, а то и босиком, пытаясь ощутить невидимое тепло жизни, которое хранила земля в своих скрытых глубинах, и источала его весной, вспоротая плугом деревенского пахаря, как перепелиная тушка охотничьим ножом.

Глядя с небольшого холма на вереницы простых людей, бредущих в весенней долине по своим будничным делам, словно бы сошедших с его ещё ненаписанной картины «Die Kreuztragung Christi» («Крестный путь»), Брейгель неизменно задавался вопросом «Кто все эти люди?».

Ростовщики? Церковники? Солдаты? Свидетели каких событий и времён?

Быть может, это были фантомы его снов иль тени грёз предутренних пред самым пробужденьем?

Всё то, что видел он, была игра лишь света и теней. Иль большее, но им ещё не ведомое ранее?

Отрадно было думать о тепле, глядя на не выпавший снег, на котором ещё не остались следы случайных путников и лесной живности.

Как появлялось изображение всего того, что представало перед моим взором?

Обрывок ткани, дерево, кувшин, телега, старая подкова всё это сновидение света и не больше.

Но кто даёт нам эти чудеса?

Брейгель смотрел с холма, люди всё приходили и уходили, и их следов не оставалось на снегу, который в тот давний год так и не выпал.

Его беспокойные мысли скакали как сороки на ветках: то они были заняты качеством бумаги для офортов, то стоимостью кожаных башмаков, а порой, метались в предвкушении глотка ароматного аббатского пива и вкуса тушёного в кларете рябчика.

Была ли жизнь явью или сном?

Что наш урок и что награда?

И для чего весь мир столь стремительно проходит перед нашим взором?

Следуя прихоти пёстрых фантазий Брейгеля, я всё глядел и глядел в даль в предчувствии первого снега, пока мои безнадёжные ожидания не прервал тихий голос Франсуа Вийона, звучащий из глубин моей памяти:

«Скажи, в каких краях они, Таис, Алкида утешенье мужей, блиставших в оны дни? Где Флора, Рима украшенье?

Где Жанна, дева из Лоррэни, чей славный путь был завершён костром в Руане? Где их тени?.. Но где снега былых времён?»

PS: последний раз снег над Европой наблюдали зимой две тысячи двадцать пятого года.

Суд Земных Наслаждений Иеронима Босха

Я сразу узнал тебя, несмотря на то, что кануло столько веков в невидимые пучины не иссыхающей реки Леты: ты, обнаженная сидела под алым балдахином и какие-то похотливые клирики, возглавляемые хитрой и коварной лисой-епископом, предлагали тебе заняться всякими гнусными непристойностями, соблазняя сомнительным дуализмом спорного уравнения «полусвятая-полушлюха».

Ты слушала их равнодушно, совершенно не стыдясь своей наготы и, позволяя всему совершаться так, как это происходит. Лао Цзе был бы тобой безусловно доволен.

В противоположенной части центрального фрагмента триптиха какая-то гигантских размеров агрессивная мидия пыталась заглотить палача, казнящего свою жертву, которая скользит голым телом по окровавленному ножу, который, в свою очередь, сам разрывает раковину моллюска на две части. Грех, порождающий грех.

Честно говоря, после двух огромных бокалов темного Leffe и кастрюльки мидий по-провански с вкуснейшим картофелем фри, не так-то и просто разделить эстетические воззрения господина Босха, живописующего без стеснения все прелести райских кущ и, погруженного в вечное пламя, inferno.

Ты улыбаешься, потому что считаешь, что я снова погружаюсь в темные и бесприютные глубины своих бесконечных фантазмов. Я понимаю твою иронию, но в уголке твоих соблазнительных губ снова появляется тень той самой усмешки, по которой я тебя минуту назад узнал на заалтарном триптихе Босха, несмотря на столетия, миновавшие с того момента, когда горизонт пылал зловещими языками беспощадного пламени, превращающего, казалось бы, вечный город в пепел и безжизненные руины. Мне все еще кажется, что я чувствую эту непреходящую гарь и крики людей, заживо сгорающих в адском пламени босхова полотна. Но ты меня опять не слушаешь, ты как ребенок увлечена огромным рубиновым гранатом, выросшем в нашем саду, в центре небольшого Эдемского сада. Ты разрываешь спелый плод и сочные маленькие рубины разлетаются вокруг, падая на молодую зелень травы и в фонтаны белой мраморной башни, напоминающей мне стометровую Белфор, с которой мы сейчас с тобой смотрим на живописный пейзаж старинного Брюгге, укрытого периной густых фламандских облаков. Ты любишь облака, тебе кажется, что они лишены жестокости, столь присущей людям и, в особенности, детям. Еще тебе нравятся гранаты и их густой, как венозная кровь, сок, дарующий тебе ощущение бессмертия. Ты воспылала странной любовью к гранатам после того, как выяснила, что любимые тобой яблоки кельты считали символом смерти, поместив свой остров мертвых среди мифического сада Гесперид в океане. Весьма странно ощущать, что обнаженная женщина с триптиха Босха, столь презрительно отвергающая церковную индульгенцию в обмен на плотские утехи, и ты нынешняя, которая сейчас утоляет жажду красным вином из бокала это один и тот же персонаж. Я дотрагиваюсь до твоей руки, потом целую тебя в уголки губ, пахнущие вином и ванилью, твое тепло проникает в мое сердце, и оно замирает в покое, понимая, что все нарисованное Босхом пятьсот лет назад лишь его безумные фантазии, порожденные бессонницей и одиночеством. И ада просто не существует. Ты играешь с гранатом, снимаешь с него корку и под пурпуром шагреневой кожи появляется рубиновый блеск полупрозрачных ягод, наполненных райским соком и вином бессмертия. Ты угощаешь меня гранатом, пряный сок течет по моим губам, и ты слизываешь его своим горячим, словно свечной воск, языком. Мы обнажаемся и падаем на белоснежные простыни, как в душистые высокие травы Эдема. Ладонью ты закрываешь мне глаза и прикасаешься своими живыми и теплыми губами к моим, и в абсолютной темноте своей привычной человеческой слепоты я впервые, как и прежде, вижу, как зарождается большой и пестрый мир, создаваемый нашей с тобой любовью, хранящей свою вечную тайну внутри одного из рубиновых зернышек спелого граната.